Тщеславие - Виктория Юрьевна Лебедева

— Это почему же?

— Ну, ты понимаешь, есть одна девушка… Мы с ней в школе вместе учились, ну, дружили и все такое… Так, детство… А тут я ее встретил случайно в троллейбусе, и она как начала мне звонить! По десять раз на день. Просто житья нет никакого от этих звонков. Мама ругается, а та ей по телефону все жалуется, что я на нее внимания не обращаю. И чего добивается, непонятно. Она еще в школе странная была, впечатлительная очень. Чуть что — сразу в слезы. А теперь ей вообще башню снесло. Ты только не говори никому, ладно?

Я посмотрела на Славу с любопытством, мне и в голову не могло прийти, что он может кого-либо заинтересовать как мужчина. Смешно. Я целый год бегала от него, а оказывается, все это время кто-то бегал за ним. Бывает же!

Славина история меня позабавила, но где-то на заднем плане уже загоралась маленькая, едва приметная искорка ревности.

Глава 5

В группе нас осталось всего восемнадцать человек от первоначальных восьмидесяти, наша теплая компания рассеялась. Дотянули до второго курса только самые усидчивые и, как следствие, самые скучные люди. Появилось множество новых, специальных предметов, и расписание пестрело загадочными аббревиатурами типа ЭПУРЭС или РТЦиС. Лекции с каждым днем делались все непонятствен-нее и непонятственнее. Мы со Славой стали часто их прогуливать, уходили бродить в центр.

Он показал мне обратную сторону Москвы, которая всегда оказывалась за кадром шумных проспектов и площадей у метро. Там почти не было людей, лохматые бродячие собаки невероятных расцветок неожиданно выскакивали из подворотен и скалили на редких прохожих острые белые зубы, там не светились неоном броские вывески, там даже фонари горели всегда вполнакала или не горели вовсе. Опавшие листья гнили поверх провалившихся тротуаров, расточая вокруг влажный аромат отмирания, безобидные на первый взгляд лужи оказывались неожиданно глубокими, вокруг проржавевших зеленых контейнеров пестрели холмики древнего мусора, в мусоре копошились облезлые тощие коты; у подъездов вечным сном спали старые «Запорожцы» и «копейки» с выбитыми стеклами, а дома смотрели на мир подслеповато своими давно не мытыми, некрупными глазами. Сентябрь выдался пасмурный, облака стелились по земле, постоянно шел дождь. А мы ныряли в переулочки, укрывшись Славиным черным зонтом, и не чувствовали сырости и холода.

Я начинала понимать, что думаю о Славе гораздо чаще, чем это положено просто знакомой, я привыкла к нему, как привыкают к кровным братьям, он стал превращаться в необходимость.

Но погода не располагала к романтике, и наши долгие осенние прогулки оставались всего лишь прогулками двух хороших товарищей.

Наши отношения складывались странно. Нам было здорово вместе, очень уютно, и очень интересно, и очень весело, и… И что-то давно стояло на пороге, большое и светлое, но, вот беда, мы так много разговаривали, просто наговориться не могли, что тихим ангелам святого Валентина было не под силу отыскать хоть маленькую паузу, которую можно было бы растянуть до многозначительной бесконечности. А следовательно, дверь была закрыта у большого и светлого прямо перед носом, и оно, это большое и светлое, так и оставалось на пороге.

Театральный сезон той осенью мы так и не открыли, у нас не было денег. Мы работали на сдельщине, а крупных заказов больше не было, и приходилось перебиваться какой-нибудь мелочью. Да и те невеликие суммы, которые в силу обстоятельств составляли теперь нашу зарплату, не выплачивали по нескольку месяцев, так что иногда нам приходилось даже бутылочку газировки покупать в складчину.

Зима подступила потихоньку, неправдоподобно теплая, сырая и слякотная, но это была счастливая зима. Сессия прошла вторым планом, как-то незаметно и без лишних усилий, начались каникулы.

Слава иногда заезжал ко мне в гости по выходным, и мама кормила его домашними пирогами до отвала, как кормила всех людей, которые ненароком попадали в поле ее бурной кулинарной деятельности. А потом мы забирались с ногами на кровать, садились по-турецки, и я пела ему все песни, которые знала, а он меня искренне хвалил, хотя голос у меня был несильный и бренчала я плохо — на трех блатных.

Ему больше нравились песни тихие и меланхоличные. Он рассказывал, что папа играет на семиструнной, что в юности он работал в Театре на Таганке осветителем, застал Высоцкого, и на гитаре в то время играли в театре все, кому не лень. Он говорил, что и сам хочет научиться играть, да только слуха нет; что у папы песни хорошие и пишет он их всегда только для мамы.

Слава оброс словно дикобраз, теперь его светлая шевелюра обрамляла узкое лицо так, как спелые парашютики одуванчика обрамляют зеленый стебель. Я немножечко стригла, и мы придумали ему новую прическу. Славины волосы были густыми и мягкими, и причесывать их было приятно, а он смешно щурился (кот, который упал в сметану) и в конце процедуры ни с того ни с сего объявил: «Люблю, когда меня гладят по голове». Я, понятное дело, смутилась и порозовела.

Мне казалось, что я ему нравлюсь. Даже не казалось, я отчего-то была в этом уверена. А еще было ощущение белой бабочки на ладони — словно она присела здесь совсем случайно, но пригрелась и осталась насовсем. Но все-таки было немного страшно спугнуть эту хрупкую бабочку.

И я впервые в жизни попыталась написать песню.

Я тогда еще не знала, что через десять-двенадцать лет сочинение песен превратится для меня в профессию. Песня получилась совсем детская и плохая: со стандартным мотивчиком, с набором полновесных стихотворных клише, но тогда, в девятнадцать лет, она мне понравилась, и по вечерам я тихонько напевала, сидя на кухне в ожидании чая:

Могла рассмеяться в глаза тебе

И вслед поглядеть не скорбя.

Но время и сердце — предатели,

Теперь я пою для тебя.

Слова о свободе растратила,

Перчатку бросая судьбе,

Но время и сердце — предатели,

Теперь я пою о тебе.

В той песне и вызов и жалоба,

Доверю ей все, не тая,

Ты только ответь мне, пожалуйста,

Нужна тебе песня моя?

Через пару недель это мое произведение надоело маме смертельно, она начала издеваться надо мной.

— Поздравляю, Надежда Александровна, да ты, кажется, влюбилась! — говорила она ехидно, как только я с меланхоличным видом бралась