Дом Поэта (Фрагменты книги) - Лидия Чуковская

Надежда Яковлевна, хотя иногда и с хвалебными оговорками, в общем не одобряет любовные стихотворения Анны Ахматовой. Ранние за то, что среди почитателей ахматовской любовной лирики в изобилии встречались пошляки, а поздние за то, что написаны они, когда Ахматовой уже было более семидесяти, и, по мнению Надежды Яковлевны, она не умела "вовремя поставить точку" (410) [372]. Разумеется, Надежде Яковлевне прекрасно известно, когда именно и где и после чего следовало Ахматовой поставить точку. Повезло нам, что Анна Андреевна не вняла увещаниям Надежды Яковлевны: иначе мы были бы лишены такого шедевра, как "Полночные стихи", а быть может и "Сожженной тетради" ("Шиповник цветет") и той, еще никогда не звучавшей в ахматовской лирике, новооткрытой гармонии, какая зазвучала в отрывках из «Пролога»… Надежда Яковлевна потешаясь над "Песней последней встречи", перчатки уступает дамам, а себе берет "струю отречения и гнева" (280) [256]. Как будто в любовных стихах Анны Ахматовой не сливаются обе эти струи: отречение и гнев! Как будто в лирике большого поэта возможно отделить гражданский гнев от «личного», а в сугубо личных стихах кротость и нежность не переливаются в презрение и гнев!..

"Нам было не до любви в нашей страшной жизни" (280) [256], - пишет Надежда Яковлевна. К счастью и в этом случае «нам», "мы" — призрак, мираж, мифотворчество, ложь. Людям (если они в самом деле люди) всегда "до любви", а в "страшной жизни" — особенно. «Дамское» в Ахматовой было наносное, объясняет Надежда Яковлевна. — Если оно и прорывалось в стихи (а это, конечно, бывало, и часто), то оно самое слабое в ее поэзии". "Окруженная женщинами, которых называла «красавицами», она поддавалась их лести и начинала изображать из себя даму"1 (280) [256].

Я же нахожу, что т. Жданов, желая унизить Ахматову, употребил слово более выразительное: «барынька». "Барыня" и «дама» — это похоже, это стоит одно другого. Было ли в личности и поведении Ахматовой барское или «дамское» — я судить не берусь: не застала. Я застала лишь нищее, брошенное. (Год, с которого начались наши частые встречи — 1938.) Я застала мужественную женственность, духовную силу, противостоящую нищете, брошенности, гибели. «Красавиц» возле Ахматовой я тоже не видала (видела всего лишь одну, О.А. Глебову-Судейкину, но, к сожалению, лишь мельком, в 1923 году). Мне могут возразить: ну, а до того, как с Ахматовой познакомились вы? Утверждаю: все равно дамского в ней не было и не могло быть: речь ведь идет о поэте. "Существо это странного нрава", — сказала о поэте Ахматова. В Ахматовой ничего не было «дамского», как в Пушкине камер-юнкерского. Никакие перья на шляпе, экипажи или поклонники не делали из Анны Андреевны «даму». Лермонтов оставался Лермонтовым в эполетах и бурке. Личность Ахматовой слишком особенная, от всех отдельная, редкостная; «барыня» или «дама» — это понятия общие, принадлежность к известному кругу, Ахматова же в каждом кругу, интеллигентском, дворянском или разночинном, дореволюционном или послереволюционном, оставалась сама собою, "беззаконной кометой".

-----------------------------------

1 Через всю книгу Надежды Мандельштам проходит лютая ненависть к красавицам. Отчего бы это?

-----------------------------------

Я сказала бы, что в ранние ее стихи — в сущности еще до-ахматовские прорывалась иногда не «дамскость», а безвкусица, свойственная девяностым годам и рубежу века. Случалось это не часто, как утверждает Надежда Яковлевна, а на удивление редко, потому что Ахматова наделена была безошибочным вкусом, и если в журнальных публикациях мелькали иногда, — в пору, когда Ахматова не осознала себя Ахматовой, — заглавие "Дама в лиловом", или стихи о какой-то маркизе, о каком-то графе, или какаду, то из журналов в сборники они почти никогда не проникали, устраненные ее же непреклонной рукой; в жизни Ахматовой и в стихах не было ровно ничего маркизьего, графского и парадного: всё подлинно, всё всерьез, и неподалеку от смерти. В ахматовской любовной лирике царствует не «дамское», а женское: "дружбы светлые беседы", приближающие часы первой нежности, и жертвенно-женское, и негодующе-женское: нежность, верность, негодование и безутешное вдовство. От «дамы» и «барыни» за тысячи верст.

Ахматовская любовная лирика — одна из вершин великого горного хребта русской поэзии: вершина эта сияет не менее высоко и ослепительно, чем любовная лирика Пушкина, Тютчева, Блока.

На страницах "Второй книги" Надежда Яковлевна отдает должное способности Анны Андреевны быть преданным другом, стойким товарищем по несчастью. Дружеское расположение Анны Андреевны к Надежде Яковлевне мне ведомо не с чужих

слов — я сама имела случай наблюдать его; да и без моих подтверждений свидетельств достаточно. Но по правде сказать, сейчас, через семь лет после кончины Ахматовой, читая "Вторую книгу", я перестаю верить собственной памяти, собственным ушам и глазам; глаза мои видели их обеих вместе, уши, случалось, слышали их беседы, но теперь мне не только смешно читать, будто Анна Андреевна и Надежда Яковлевна представляли собою некое содружество, некое общее «мы» — слишком эти люди различны и слишком уж много злости изливает Надежда Яковлевна на Анну Андреевну, дождавшись ее кончины, но я и вообразить себе не могу того, чему сама была свидетельницей: обыкновенной, заурядной беседы между этими двумя людьми… Да еще беседы о стихах. Каких бы то ни было. Чьих бы то ни было. В особенности ахматовских.

Язык, на котором изъясняется Н. Мандельштам, противостоит поэзии Анны Ахматовой, а значит — и ахматовскому духовному миру. Несовместим с ним, противоположен ему… Быть может, они объяснялись между собою не словами, а знаками? Нет, мне помнятся разговоры. Как же это они могли разговаривать? Непостижимо.

Любовная лирика Анны Ахматовой при кажущейся простоте, при легкости для читателей — восприятия и запоминания, необычайно сложна, глубока, многослойна; сложность — ее основное свойство; любовные стихи Анны Ахматовой выражают чувства не однозначные, а переменчивые, переливчатые, превращающиеся одно в другое, смертельно счастливые или насмерть несчастные, а чаще всего счастливо-несчастливые зараз. При этом все чувства напряжены, доведены до полноты, до предела, до остроты смерти: свиданье, разлука.

"Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и богатство русского романа 19-го века", — писал Мандельштам1. И он же: "Сочетание тончайшего психологизма (школа Анненского) с песенным ладом поражает в стихах Ахматовой наш слух… Психологический узор в ахматовской песне так же естественен, как прожилки кленового листа:

А в Библии красный кленовый лист

Заложен на Песни Песней…"1

И вот в эту ахматовскую "торжественную ночь", в «Зазеркалье», в мир бессонниц, вещих снов, незримых трауров, канунов и годовщин, в мир предчувствий, знамений и тайн, где счастье не отличишь от несчастья и "только слезы рады, что могут долго течь", в мир "небывших свиданий" и "несказанных речей", в человечный мир, наследующий психологию отношений между людьми в романах Тургенева, Достоевского, Гончарова, Толстого или в стихах Тютчева и Анненского, входит развязной походкой всепонимающая Надежда Яковлевна.

Миру этому она совершенно чужда хотя бы потому, что по ее увереньям она смолоду "выдрющивалась как хотела", то есть в любви была победоносна. У Ахматовой любовь, даже счастливая, сплавлена с болью. О себе же Надежда Яковлевна, снова неизвестно почему сопоставляя себя с Цветаевой и Ахматовой, сообщает:

"Цветаева и Ахматова умели извлекать из любви максимум радости и боли. Им можно только позавидовать. Я ведь действительно не знала боли в любви и не ценила боль. Меня наградили другой болью — никому не пожелаю" (521) [472].

-----------------------------------

1 О. М а н д е л ь ш т а м. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. N. Y.: Междунар. лит. содруж. 1969, с. 22, 34.

-----------------------------------

Какой же это другой болью (не любовной) наградили, в отличие от Ахматовой и Цветаевой, Надежду Яковлевну, чей муж, Осип Мандельштам, погиб в лагере? Пусть Надежда Яковлевна не знала боли в любви, а извлекала из нее, в отличие от Ахматовой и Цветаевой, одни удовольствия — но во вдовьей судьбе, характерной для миллионов женщин нашей страны, какая же между Ахматовой, Цветаевой, двумя замечательными поэтами и Надеждой Яковлевной, женою поэта — разница?

Вот тут-то они и сестры, вот тут-то и заложена причина постоянной заботы Анны Андреевны о Надежде Яковлевне.

Вот тут бы мемуаристке и повести речь о союзе — не «тройственном», а многомиллионном! — союзе женщин, о которых у Ахматовой сказано:

По ту сторону ада мы…

…Но вернемся к боли любовной, которой, в отличие от Цветаевой и Ахматовой, не довелось изведать удачливой Надежде Яковлевне, — даже в те минуты, когда она в припадке ревности била тарелки.

Если ты никогда не испытала боли в любви, зачем ты вообще читаешь Ахматову? Да и не одну Ахматову — всю любовную лирику мира!