Океаны в трехлитровых банках - Таша Карлюка
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Был мешок с крупой да просыпался, рассеялся. Собрать воедино почти невозможно. Грустно. Но им хорошо, зернам-то хорошо, и если вам хочется пустить свои корни не там, где пустили когда-то свои корни мы, ради бога, главное – чтобы вы были счастливы. Пожалуйста, будьте только счастливы себе; себе – значит, нам; нам – значит, всем; всем – значит, каждому.
Много людей сегодня собралось на третьем этаже. Столы еле дышат, они как ослики, которых нагрузили перед долгим путем. Ольга Афанасьевна в свободном платье, немного полновата, но это ничуть ее не портит. Когда женщине хорошо за пятьдесят, она имеет право есть по ночам и на следующий день тоже имеет право есть, забыв об утренней гимнастике и о правиле «не есть после шести». Сразу видно – хозяйка вечера! Все взяла на себя. Гостям улыбнуться сердцем, поднос принести на голове, бутылку открыть глазом, замечание сделать с любовью, комплиментом одарить, не сотворив гордыни: все может – на все способна. Ее супруг занят мужскими разговорами о важном и обязательном, и пусть его уши и язык здесь – с мужчинами, но глаза-то, глаза там, где и должны быть глаза мужчины в полном расцвете сил. Когда Бог раздавал женскую сексуальность и красоту, бабушка Оля стояла в очереди за добротой и даром смягчать острые углы. Но что там ваше распрекрасное личико, когда свет изнутри и тепло во всем: в теле, в движениях! В таких женщин не влюбляются на улице, не бросаются с мостов в их честь. Из-за них теряют голову. Медленно-медленно, шаг за шагом, но зато навсегда. Он любит румянец на ее лице, любуется и всякий раз что-то вспоминает. Что-то свое. Из молодости. Румяная, как и только что приготовленный ее руками поросенок, подавившийся яблоком, на блюде в центре стола. А дед Яша стоит, вспоминает что-то и любит ее еще больше. Давно уж лишился своих волос, зубы тоже потерял – теперь челюсти полощет под краном и на ночь кладет в граненый стакан. Но бабушка полюбила его не за это, за что – уже не вспомнит, забывает. А надо ли? Надо ли вспоминать? Если им не нужно, нам и подавно.
По комнате с важным видом прохаживается мужчина. Наденьте на него костюм Деда Мороза и можете смело отправлять с новогодними подарками к детям. Но сейчас на нем клетчатый костюм-тройка, из кармана жилета свисает золотая цепочка от часов, он аккуратно помешивает десертной ложечкой кофе глясе в маленькой чашке и, пока никто не видит, быстро облизывает пломбир со своих усов. И сдались ему эти усы с бородой?! Одни муки с ними! Бородач смотрит на стену с фотографиями, рядом с которыми развешены иконы. Святых здесь так же много, как и гостей. Наверное, атеист? Или ему просто иконы не нравятся? А может, у него такое недовольное лицо всегда?
– Ты видел поросенка??! Они что, не знают? Белла их не предупредила? – шепчет бородачу на ухо его жена.
Вот в такую женщину влюбиться можно и в троллейбусе, и тотчас позвать замуж, а через девять месяцев родить ребенка и следить, чтобы никто другой не посягал на такой бриллиант. Однажды с ней столкнулась в вестибюле кинотеатра сама Софи Лорен, актриса приехала на премьеру своей картины. Говорят, после этой случайной встречи госпожа Лорен отказалась бывать в нашем городе – лишь бы не пересечься еще раз с этой прекрасной незнакомкой:
– Здесь и так есть на кого смотреть, мне тут быть не нужно.
– Мама, папа! Идите сюда! – доносится женский голос.
Ольга Афанасьевна с мужем и бородач с женой-красавицей оказываются друг против друга. Рядом с ними – два молодых светящихся лица. А как же иначе? Лица счастливых, влюбленных иными быть не могут. Возьмите в ночь влюбленного, в место, где не поставлены фонари, в комнату, где перегорела лампочка, в сад, откуда исчезли светлячки, и от лица его будет так много света, что вам захочется зажмуриться, но он, этот свет, будет таким прекрасным, что вам тотчас захочется разжмуриться.
Он предложил ей стать женой, она сказала: да. Казалось бы! «Каждый день женятся, выходят замуж, подумаешь, событие!?» – скажете вы. Но вы не смотрите в гущу влюбленных, где песни, намотанные на гитарные струны, припевы поцелуев с аккордами вздохов и цветы в растаявшем шоколаде. Смотрите туда, где только двое, и вы поймете. Поймете все. Даже не так. Подсматривайте, постарайтесь, чтобы они вас не увидели. Тогда, обещаю, ничего от вас не утаится, и вы станете свидетелем чуда. Свидетелями рождения чуда… Любви.
– Мама, папа, знакомьтесь. Это родители моей Беллочки, – говорит Петр.
Ольга Афанасьевна с нежностью смотрит на сына Петра и на своих будущих родственников.
– Яков Яковлевич, – протягивает свою рабочую с мозолями руку лысеющий муж Ольги Афанасьевны будущему свату, отцу своей почти уже невестки.
– Янкель Янкелевич, – отвечает ему бородач с аккуратными после маникюра ногтями.
Якову Яковлевичу понадобилась минута, дабы разобраться в ситуации и понять, что его грядущие родственники – евреи, народ, который он всю жизнь иначе как жидами не называл.
– Жиды в нашей семье? Только через мой труп! – кричал он вдогонку несостоявшимся родственникам.
Будущие родственники хоть и спешили уйти, но в долгу не остались – посоветовали некошерную свинью с яблоком засунуть Якову Яковлевичу в его христианскую жопу.
Через месяц свадьба таки состоялась. Петру и Белле очень хотелось примирить своих родителей, и ничего лучшего, чем пригласить священника и ребе на главное событие в своей жизни, они не придумали.
Поэтому оркестр синагоги Бродского играл «Хаву Нагилу» у стен православного Владимирского собора, а Роза Ароновна – мама невесты – исполняла крензл[2] не в короне, как это принято, а в венце, который еще пару часов назад священник возлагал на жениха во время Венчания.
Через девять месяцев и четыре дня родилась я.
Глава вторая
Вслед за моим рождением в семье настала эпоха Ренессанса, возродились согласие, любовь, взаимопонимание, уважение обоюдное, но самое главное – гуманизм. Ребенок, появившийся на свет, – он всегда клей, нитка с иголкой, таблетка, трубка мира… Он склеивает разбитые тарелки, сшивает порванные рубашки, лечит больные головы и подстрекает к мирным переговорам.
