Красная камелия в снегу - Владимир Матлин

О своем недоумении он рассказал мне, когда мы готовили обед у него дома. В ту пору было так заведено: после школы я шел к нему, и мы вместе готовили еду для себя и Томки, шестилетней Илюшиной сестры. Их мама, Софья Марковна, уходила на работу рано утром, оставляя нам сваренной с вечера картошки в мундирах и еще чего-нибудь — размороженной трески или отварных потрохов. Мы чистили картошку, грели ее на сковородке с постным маслом, на другой сковородке разогревали потроха; затем, когда еда была готова, забирали Томку от соседки по квартире Эльвиры Сигизмундовны, молчаливой старухи с костылем, и неспеша обедали втроем. На десерт нам полагалось по чашке киселя из порошка, а Томке стакан молока — она ведь ребенок. Томка была Илюше сестрой наполовину: его отец, как и мой, погиб на фронте в сорок втором году, а мать позже вышла замуж за инвалида Брузакова, который очень болел и вскоре умер. Но дочку родить они успели.

И вот в один из таких дней, за обедом, Илья поведал мне о своем открытии. Вернее, наблюдении.

Я беззаботно рассмеялся:

— Ну, совсем запутались… И ведь никто не заметил!

Илья веселиться был не склонен.

— Что значит никто? Я заметил. Значит, и другие могут заметить. А это подрывает авторитет печати.

Пожалуй, он прав, подумал я. И спросил:

— А что же теперь можно сделать? Задним числом?

— Задним числом нельзя, ты прав. Но нужно хотя бы предупредить редакцию, чтобы не повторяли каждый год эту фразу — «на шесть дней раньше». Это же глупость получается.

После еды мы, как всегда, принялись за уроки. В половине шестого я ушел домой: к этому часу моя мама возвращалась с работы. А Илья, как я потом узнал, написал письмо в редакцию и отправил его на следующий день.

Продолжение истории с письмом наступило примерно через две недели. У нас был, помню как сейчас, урок литературы: дверь в класс распахнулась и вошли директор школы Михал Михалыч (по прозванию Пихал Пиха-лыч) и секретарь комсомольской организации Валька Мохов. Директор выглядел взволнованным и растерянным. Он извинился за вторжение и попросил пройти к нему в кабинет ученика Илью Неймана.

Класс замер. Надо вспомнить (или понять — тем, кто в то время еще не родился), в какой атмосфере мы тогда жили, в ту памятную зиму 1952–1953 года. Повсюду были враги. И не только капиталистическое окружение, которое, понятно, всячески стремилось уничтожить нас, но и внутри, в нашей повседневной жизни. Газеты то и дело разоблачали тайные замыслы идеологических диверсантов, которые стремились подорвать нашу биологическую науку, или театральную критику, или философию марксизма-ленинизма. Эти изверги человечества насаждали формализм в музыке и поэзии, антипатриотизм и космополитизм. А в последнее время была раскрыта вредительская деятельность группы врачей, которые пытались умертвить посредством неправильного лечения руководителей партии и правительства — «убийцы в белых халатах», как называли их газеты.

Верили ли этим сообщениям мы, шестнадцатилетние школьники? В общем, и да и нет. Нет, потому что к тому времени мы уже начали замечать, как я уже сказал, несоответствие газетных сообщений жизненным реалиям. Но и да, верили, потому что это внушали нам со всех сторон. Была тут и еще одна составляющая, о которой особенно неприятно говорить. Почти у всех этих врагов — и у кос-мополитов-критиков, и у врачей-отравителей — были еврейские фамилии. А кто прятался за псевдонимом, тому припоминали в скобках его настоящее прозвание. И это, скажу прямо, некоторых привлекало. «От них только и жди, они на все способны», — говорил Валька Мохов, наш комсомольский вождь. Мне такие разговоры не нравились. Я рассуждал так: допустим, некоторые театральные критики действительно что-то неправильно писали или какие-то евреи-врачи неправильно лечили. Но разве можно на этом основании всех, кто этой национальности, включая Илью Неймана, считать врагами? Это же несправедливо, это не соответствует ленинско-сталинскому учению о двух нациях в каждой нации — буржуазной и пролетарской. Если рассуждать так, то с меня, русского, можно спрашивать, например, за какого-нибудь Колчака или Деникина. А предатель Власов… Нет, это неправильно!

Однажды я сказал все это Вальке Мохову. Он взглянул на меня сверху вниз (хотя я выше ростом) и процедил:

— А чего это ты, Смирнов, за них заступаешься? Тебе что, больше всех надо? Тебя самого не мешало бы проверить, кто ты есть…

В тот день, когда Илью увели с литературы, мы еле дождались перемены и сразу бросились вниз, на первый этаж. Но в кабинете не оказалось ни директора, ни Ильи. Секретарша сказала, что Неймана срочно вызвали в райком комсомола, а поскольку комсомольского билета у него с собой не было, Пихал Пихалыч отвел его сначала домой за билетом, а потом в райком. Почему вдруг в райком, да так срочно? И почему сам директор школы его сопровождает? Все недоумевали. У меня шевельнулись кое-какие догадки, вернее, предположения, но я ни с кем их не обсуждал.

После школы я поспешил к Илье, но его дома не было. Я объяснил Эльвире Сигизмундовне, что его вызвали в райком, и принялся сам разогревать обед. На этот раз Софья Марковна оставила нам гороховый суп и пшенную кашу. Томка ела неохотно, капризничала, несколько раз спрашивала, где Илюша, я отвечал, что скоро придет. Только бы он появился до Софьи Марковны, ведь если его дома не будет, она умрет от беспокойства.

Он вернулся часа в четыре и первым делом спросил: «Ты покормил Томку?» Потом поел. Я терпеливо молчал, ждал, когда он сам начнет рассказывать. И он рассказал.

Да, это, как я и подумал, по поводу письма в областную газету — ну, на шесть дней раньше… и так далее.

— Ты им объяснил, какая чепуха получается? — спросил я и тут же пожалел.

— Объяснил? Они рта раскрыть мне не дали. Их там было четверо: первый заместитель, школьный сектор, эта толстая по идеологическим вопросам… еще кто-то. Они слушать меня не хотели. Орали, кулаком по столу стучали. «Ты что лезешь не в свое дело! Кто ты такой, чтоб партийную печать высмеивать? Ты думаешь, если ты Нейман, то умнее всех?»

— Так прямо и сказали? — не выдержал я.

— Да, прямо так… А эта, толстая, по идеологии, говорит: из таких, как ты, вырастают убийцы в белых халатах. Прямо так…

Он замолчал, не в силах продолжать. Боялся расплакаться при сестре, может быть.

С минуты на минуту могла прийти Софья Марковна. Я спросил:

— И что теперь будет? Выговор или еще что?

Илья помедлил, будто собирал силы для ответа:

— Они там говорили об исключении из комсомола. Но райком по уставу не может исключить без решения первичной организации… ну, школы в моем случае. А они не уверены, что общее комсомольское собрание проголосует за исключение. Это Валька Мохов сказал сдуру. Они за это как накинулись на него… Значит, говорят, ты никудышный руководитель, значит, мы ошибочно рекомендовали тебя на эту должность! В таком духе… Мне даже жалко его стало.

Мы убрали со стола и помыли посуду. Илья сосредоточенно молчал. Я не отвлекал его от раздумий сколько мог, но в конце концов не выдержал:

— Все-таки что будет? Ты что-нибудь намерен делать?

Он развесил мокрое посудное полотенце над плитой.

Подумал и очень решительно сказал:

— Напишу письмо. Пусть знает, он должен знать.

— Кто?

— Сталин. Он, конечно, не представляет себе, что эти люди вытворяют, до чего они дошли. Они же вывернули наизнанку его учение по национальному вопросу.

— Почему ты думаешь, что он не знает? Он что — газет не читает?

— Газеты пишут об общих принципах. А во что это превращают на местах? Он безусловно не знает. Это же извращение ленинско-сталинской национальной политики, он бы такого не допустил.

Я не знал, что сказать. Конечно, всякие сомнения и страхи были. Но с другой стороны, так хочется верить, что справедливость в этом мире существует и олицетворяет ее Сталин.

В общем, я ничего не сказал и пошел домой. Да, собственно говоря, он моего совета и не спрашивал.

Примерно через неделю в школе на перемене Илья отвел меня в сторонку.

— Ну, сделано. Вчера отправил.

— Письмо? Отправил? Дай хоть черновик прочесть!

— Смеешься? По-твоему, я таскать его буду с собой, рисковать? Это же разоблачение всех этих… Я, конечно, копию себе оставил. Но так спрятал — ни одна сволочь не найдет.

Потянулись дни напряженного ожидания. Ожидания чего? Мы сами толком не знали. Конечно, мы не рассчитывали получить ответ от самого адресата, уж так наивны мы не были. Но все же какая-то официальная реакция на Илюшино письмо должна быть?

В школе мы об этом деле даже не разговаривали. Зачем? По его лицу я видел, что новостей нет. Так тянулось, наверное, с месяц, может, больше. И вот однажды Илья не пришел в школу.

— Кто знает, почему Неймана нет? — спросила учительница. — Заболел?