Румия - Виктор Владимирович Муратов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сашка по возможности спокойно передал Брятову просьбу директора.
Наконец Цоба заметил Сашку, отпустил последний щелчок Спирочкину и с ленцой подошел к другу.
— Ну, как, Качан, здорово попало? Небось разными словами до смерти заморил? Ловко они умеют языком поворачивать.
Сашка метнул на друга сердитый взгляд.
— Напоил вином, спасибо. Выгоняют меня.
— Ха, — усмехнулся Цоба. — Да это же они завсегда так пугают. Я знаю.
В комнату вошел дежурный по училищу.
— Качанов, стройте группу на ужин, — обратился он к Сашке.
— Брятов сейчас построит. Я уже не староста. Сняли, — тихо проговорил Сашка и прикусил губу.
Цобу будто кипятком обварили.
— Сняли? — вскрикнул он, хватаясь за рукав Сашкиной гимнастерки. — Это как же? Он ведь ни в чем не виноват!
Цоба выбежал из класса и без стука ворвался в кабинет директора.
— Разрешите войти? — спросил он, когда вплотную подошел к письменному столу.
— Ну, уж раз вошел, пожалуй, разрешение спрашивать поздно, — ответил Павел Андреевич.
— Не виноват Сашка! — выпалил Цоба. — Век свободы не видать! Не виноват он. Это все я! — И, приложив руки к груди, повернулся к Кольцову: — Степан Петрович…
— Во-первых, не Сашка, а Качанов, во-вторых, сядь и успокойся.
— Все равно он не виноват. Это я виноват! — бил себя в грудь Цоба, да так, что директор невольно протянул руку, чтобы остановить его.
— Так я и предполагал. А помнишь, когда я согласился принять тебя без экзаменов, уговор у нас был другой. Обещал ты стать хорошим ремесленником? И что получилось? Исключить тебя придется за вчерашнее.
— Ага, исключите, — с искренней наивностью согласился Цоба. — А Сашка только пусть старостой опять будет. Ни в чем он не виноват.
— Заступаться ты мастер, а удержать товарища — кишка тонка, — вставил Кольцов.
— Чего его удерживать? Он на этот счет ни бе ни ме. Еще как уговаривать пришлось! — со вздохом признался Цоба.
— Уговаривать? Так. Не придется тебе больше никого уговаривать. Портить ребят мы тебе не позволим. Лучше от одного избавиться, — сразу принял строгий тон директор.
Только теперь Цоба понял, что дело слишком серьезное. Он не на шутку испугался. Сразу как-то поник и чуть слышно произнес:
— Если бы в последний раз простили, — и пошел к двери, не поднимая головы.
Оставшись вдвоем, директор и комсорг некоторое время сидели молча. Затем Павел Андреевич вышел из-за стола и заходил по комнате. Кольцов курил и молча перелистывал настольный календарь.
— Поблажки давать нельзя ни в коем случае, — заговорил Кукин. — Особенно на первых порах. Нужно так, чтобы другим неповадно было. Ну, чего молчишь, Степан?
Кольцов прихлопнул календарь.
— Жалко, Павел Андреевич, ребят. Сироты же. Особенно этот Цоба. Куда ему деваться?
— Жалко! Ишь, жалельщик нашелся. А мне не жалко? У нас почти все сироты. Их не жалко? Ради трехсот пусть два пострадают. Направим в детдом.
— Хорошие они ребята. Честное слово, — продолжал убеждать Кольцов. — Только еще вчерашним живут. Отойдут, поверьте мне. Всю войну сами себе хозяева.
— Адвокат, — уже мягче заговорил Павел Андреевич. — Чего ты меня уговариваешь? Сам не знаю? Но накажу, учти, Степан.
В коридоре Степан Петрович чуть не столкнулся с Качановым и Цобой. Завидя его, они опустили головы.
Кольцов прошел несколько шагов и оглянулся. Ребята стояли у двери директорского кабинета.
ПИР ПАПУАСОВ
В училище с каждым днем прибывало все больше и больше ребят. Но негде еще было проводить занятия. Ходил слух, что для мастерских выделят дом, который придется восстанавливать своими силами. А пока ремесленники частенько оказывались предоставленными самим себе. Чтобы хоть как-нибудь занять ребят, учителя собирали их группами в спальнях и читали книги из небогатой училищной библиотеки.
Слушали плохо. Каждый занимался своим делом. На задних койках рассказывали анекдоты. Оттуда то и дело раздавались взрывы хохота. А некоторые умудрялись играть в очко.
Едва дождавшись перерыва, ребята бросались во двор, тесно обступали большой ящик из посеревших от дождей досок. В этом ящике — первенец будущих производственных мастерских, старый, видавший виды токарный станок ТН-15. Кое-где доски были оторваны, через щели бесцеремонные руки ремесленников откручивали маховички, рукоятки, рассовывали их по карманам. Вообще-то станок своим солидным видом вызывал у ребят изумление. Насколько доставали их руки, они очистили его от толстого слоя масла, которым были смазаны все неокрашенные части станка-ветерана.
И все же это был настоящий станок — единственно ощутимая глазами и руками техника, принадлежащая навечно ремесленному училищу металлистов, пятой группе токарей.
Старостой теперь в пятой группе был Брятов. Вся группа, кроме Цобы, с этим согласилась. Да и как не согласиться? Разве Сашка Качанов сумел бы так непринужденно строить группу, водить ее в столовую и обратно, командовать: «Ать-ва!» Награды Брятова, как магнитом, притягивали ребят. А сколько в запасе у Игоря было занимательных историй! Да все про войну.
Никто из ребят не повидал столько. Самому Цобе далеко до Игоря! Да что Цоба! Ну путешествовал, исколесил десяток городов. А видал он Будапешт? Софию, Вену? Прошел ли он с войсками в солдатских сапогах по всей Европе? Где там! Видел, правда, Борька живых фрицев. Но не убивал же он их. Подумаешь, украдет что-либо исподтишка с их машины. А Брятов с ними сражался. Стрелял в них настоящими патронами из настоящего автомата. Говорит, что пистолет был настоящий, бельгийский.
А шрам на левой ноге?! Это же самое настоящее осколочное ранение. Легкое, правда, но ранение. Попробуй-ка найти во всем училище хотя бы одного раненого ремесленника.
«Жарким был бой у озера Балатон», — рассказывал Брятов.
Балатон! А то вот название еще: «Секшфехервар». Разве выдумаешь сам такое? Если воевал там, то, конечно, запомнить можно.
Что и говорить! Староста что надо. А и он вот не сумел сегодня удержать пятую в училище. Будто бы послушались его ребята. После обеда все вошли в спальню, уселись на кроватях, как обычно перед чтением книги, а потом под разными предлогами один за другим вышли во двор, там через забор и…
Сегодня еще до обеда Борька пригласил всех на берег Днестра, на пир папуасов.
Бабье лето лениво гнало в воздухе бесчисленные нити паутинок. Утерявшие летнюю краску сады роняли последние покоробленные и пожелтевшие листки. Но кое-где все же острый мальчишеский глаз различал на ветке не замеченный сборщиками плод. Раз-два! Прыжок через покосившийся
