Фабиан. История одного моралиста - Эрих Кестнер

— Даже полицейского не видно, — с сожалением заметил Фабиан.

— Только его мне недоставало! — Раненый попытался подняться. — Чтобы арестовали еще одного пролетария лишь за то, что он позволил какому-то наци перебить себе кости.

Лабуде удержал его, посадил опять на землю и велел своему другу во что бы то ни стало найти такси. Фабиан бросился через улицу, за угол, вдоль ночной набережной.

В ближайшем переулке стояли такси. Фабиан велел шоферу ехать к Бранденбургскому музею, возле Роланда ждут пассажиры. Машина тронулась. Фабиан пешком пошел за нею, стараясь дышать глубоко и размеренно. Сердце бешено колотилось. Громко стучало под пиджаком. Билось в горле. Пульсировало в висках. Он остановился и вытер лоб. Будь проклята эта война! Будь она проклята! Отделаться от нее только болезнью сердца — еще не так плохо, но Фабиан был по горло сыт даже воспоминаниями. По провинциям рассеяно множество уединенных домов, где все еще лежат искалеченные солдаты. Мужчины без рук и ног. Мужчины с устрашающе изуродованными лицами, без носа, без рта. Больничные сестры, которых ничем уже не испугаешь, вводят этим несчастным пищу через стеклянные трубочки, которые они вставляют в зарубцевавшееся отверстие, там, где некогда был рот. Рот, который смеялся, говорил, кричал.

Фабиан свернул за угол. Вон и музей. Машина остановилась. Он закрыл глаза и вспомнил страшные фотографии, виденные когда-то; они и поныне всплывали в его снах, нагоняя на него ужас. Эти жалкие подобия бога! По сей день лежат они в изолированных от мира домах, не могут даже есть сами и все-таки вынуждены жить дальше. Ведь убивать их — грех. А сжечь им лица огнеметами — грехом не считалось. Семьи ничего не знают о мужьях, отцах, братьях. Им сказали, что они пропали без вести. С тех пор минуло уже пятнадцать лет. Жены вновь повыходили замуж. А покойник, которого кормят через стеклянную трубочку где-то в провинции Бранденбург, живет в своей семье лишь как фотография над диваном или букетик цветов в дуле ружья на стене, под которым сидит его довольный преемник. Неужели опять будет война? Неужели мы опять до этого докатимся? Вдруг кто-то крикнул:

— Э-эй!

Фабиан открыл глаза и огляделся: кто же это кричит? Человек лежал на земле, опершись на локоть, другую руку он прижимал к ягодице.

— Что с вами?

— Я тот, другой, — отвечал человек. — Я тоже ранен.

Фабиан широко расставил ноги и захохотал. С другой стороны, отлетая от каменной стены музея, ему вторило эхо.

— Извините, — проговорил Фабиан, — мой смех не очень-то вежлив.

Раненый согнул ногу в колене, скорчил гримасу и, оглядев свои залитые кровью руки, злобно сказал:

— Это ваше дело. Настанет день, когда вам будет не до смеха.

— Что ты там застрял? — в сердцах крикнул Лабуде, переходя улицу.

— Ах, Стефан, — отвечал Фабиан, — у меня тут второй дуэлянт с пулей в мягком месте.;

Они подозвали шофера, перенесли национал-социалиста в машину и усадили рядом с коммунистом. Потом влезли сами и велели ехать к ближайшей больнице.

Машина тронулась.

— Очень больно? — спросил Лабуде.

— Терпимо, — ответили оба одновременно, мрачно глядя друг на друга.

— Ты предал свой народ! — буркнул национал-социалист. Он был крупнее рабочего, несколько лучше одет и смахивал на коммивояжера.

— Ты предал рабочих! — отвечал коммунист.

— Ты недочеловек! — крикнул первый.

— Ты обезьяна! — крикнул второй. Коммивояжер сунул руку в карман. Лабуде вцепился ему в запястье.

— Отдайте револьвер! — приказал он.

Тот сопротивлялся. Тогда Фабиан вытащил у него оружие и спрятал к себе в карман.

— Господа, — сказал он, — то, что с Германией так дальше продолжаться не может, никому из нас не внушает сомнений. И то, что кое-кто пытается теперь с помощью неприкрытой диктатуры увековечить нынешнее, абсолютно неприемлемое положение вещей, — грех, за который скоро придет расплата. Тем не менее не стоит снабжать друг друга лишними дырками. Если бы вы стреляли лучше и сейчас вас везли бы не в больницу, а в морг, вы бы тоже ничего особенного не достигли. Ваша партия, — он имел в виду фашиста, — знает только, против чего она борется, да и то не очень точно. А ваша партия, — он обратился к рабочему, — ваша партия…

— Мы боремся против эксплуататоров пролетариата, — объяснил рабочий, — а вы просто буржуа.

— Верно, — согласился Фабиан, — я мелкий буржуа, сейчас это самое бранное слово.

Коммивояжер из-за сильных болей сидел только на невредимой ягодице, наклонившись в одну сторону, и старался не стукнуться головой о противника.

— Пролетариат — это союз, основанный на общности интересов, — сказал Фабиан, — величайший союз. И борьба за свои права — ваш долг. Я вам друг, потому что враг у нас общий, и потому, что я стою за справедливость. Я вам друг, хоть вам на это и наплевать. Но если даже вы и придете к власти, идеалы человечества все равно будут сиротливо сидеть в подполье. Люди вовсе не становятся добрыми и умными только оттого, что они нищие.

— Наши вожди… — начал рабочий.

— Давайте не будем об этом говорить, — перебил его Лабуде.

Машина остановилась. Фабиан позвонил у подъезда больницы. Швейцар открыл дверь. Подошедшие санитары вынесли раненых из машины. Дежурный врач обменялся с друзьями рукопожатием.

— Вы привезли мне двух политиков? — спросил он, ухмыльнувшись. — Сегодня ночью в общей сложности доставлено девять человек, один с тяжелым ранением в живот. Сплошь рабочие и мелкие служащие. Вы, наверно, уже заметили, все это люди из предместий, хорошо знающие друг друга. Эти политические перестрелки как две капли воды похожи на потасовки в дансинге. Как там, так и здесь речь идет о гримасах нашей немецкой действительности. Похоже на то, что они хотят, перестреляв друг друга, снизить количество безработных. Весьма оригинальный вид самообороны.

— Нетрудно понять, что народ волнуется, — заметил Фабиан.

— О, разумеется! — согласился врач. — Наш континент болен голодным тифом. Больной уже начинает бредить и размахивать кулаками. Всего наилучшего.

Дверь закрылась.

Лабуде расплатился с шофером. Они молча шли рядом. Вдруг Лабуде остановился и сказал:

— Я сейчас еще не могу идти домой. Давай-ка махнем в кабаре анонимов.

— Что это Такое?

— Я и сам пока не знаю. Один ловкий малый собрал компанию полусумасшедших и заставляет их петь и танцевать. Он платит им несколько марок, а они за это позволяют публике осыпать себя насмешками и оскорблениями. Скорее всего, они просто этого не замечают. Говорят, в заведении нет отбою от посетителей. Оно и понятно. Туда, надо думать, ходят люди, которых радует, что на свете есть еще более сумасшедшие, чем они.

Фабиан согласился. Он еще раз оглянулся на больницу. Над ней сияла Большая Медведица.

— Мы живем в удивительное время, — сказал он, — и с каждым днем оно становится все удивительнее.

Глава седьмая

Сумасшедшие на эстраде

Последний путь пауля мюллера

Фабрикант ванн

Перед кабаре стояло множество машин. рыжебородый человек в шляпе, украшенной страусовыми перьями, с огромной алебардой, стоя у дверей, выкрикивал:

— Спешите посетить сумасшедший дом!

Лабуде и фабиан вошли, сдали свои пальто и после долгих поисков обнаружили в переполненном, прокуренном зале свободные места за угловым столиком.

На шатких подмостках прыгала бессмысленно улыбающаяся девица. очевидно, она изображала танцовщицу. на ней было ядовито-зеленое самодельное платье, в руках она держала венок из искусственных цветов и через равные промежутки времени подбрасывала в воздух и себя и венок. слева от эстрады за расстроенным роялем сидел беззубый старик и играл «венгерскую рапсодию».

Был ли танец хоть как-то связан с музыкой, оставалось неясным. посетители, одетые все без исключения очень элегантно, пили вино, громко смеялись и разговаривали.

— Фрейлейн, вас срочно просят к телефону! — крикнул какой-то лысый господин, по меньшей мере генеральный директор. остальные еще пуще расхохотались. танцовщица, не дав себя вывести из состояния экстаза, продолжала улыбаться и прыгать. музыка вдруг оборвалась. рапсодия подошла к концу. девушка бросила на пианиста сердитый взгляд, но скакать не перестала — танец еще не кончился.

— Мамаша, твой ребенок кричит! — взвизгнула дама с моноклем.

— И ваш тоже, — заметили за отдаленным столиком.

Дама обернулсь.

— У меня нет детей.

— Смех, да и только! — крикнули сзади.

— Тихо! — рявкнул кто-то. словопрения смолкли.

Девушка все еще танцевала, хотя у нее, наверное, уже давно болели ноги. наконец, она сама сочла, что хватит, приземлилась в неловком реверансе, улыбнулсь еще глупее, чем прежде, и широко раскинула руки. толстый господин в смокинге поднялся с места.