Наше нищенство - Галина Щербакова

Галина Щербакова

Наше нищенство

После десятых проводин она проснулась с ощущением… Вернее, не так – проснулась без ощущения правой руки. Рука лежала рядом, как ей полагается, справа, но одновременно ее как бы и не было. Левой рукой она потрогала теплое, неживое тело правой, ощутила ужас и стала нервно теребить застывшие пальцы. «Ну, миленькие, ну, что я без вас. Вы же правые, не левые…» И они шевельнулись, пальцы, как бы с пониманием. Она дергала их, гнула, и они возьми и сожмись в слабый кулачок. Сжались же! Пусть немощно, но все ж… Тогда она стала тереть руку, щипать ее, бить ладонью и ребром. Даже вспотела.

И она сдалась, рука. Стала оживать и даже слегка согнулась в локте. С этим уже можно было вставать, и она встала, благодаря собственные ноги: «Спасибо, миленькие, хоть вы не подвели». Она стояла и трясла рукой, и это было видно в зеркале, перепуганная женщина в ночной сорочке из рябенького ситца с паническими глазами, отворачивающимися от зеркала, хотя одновременно боком они глядели на отражение, не могли не глядеть… А за окном моросило, тук-тук, слабо бились капли, расползаясь по нечистому пыльному стеклу.

«Утро, осень, паралич!» – думала голова, одновременно ища рифму к слову паралич, однако ничего, кроме ВИЧ и Ильич, не рождалось. Но участок мозга, отвечающий за оптимизм, взбодрился, мол, не так все страшно: паралич – не ВИЧ, да и не паралич вовсе, сомлела рука – делов-то… А как тут не сомлеть – десятые проводины. Считай, что у тебя уже среднее образование по этому делу.

Рука пришла в себя, но была слабой и ленивой. Она чуть не уронила чашку, взяла – а силы нет. Но крепкий чай сделал свое дело, поставил сдвинутое лицо на место, и в зеркале уже была не тетка в ситце с обвисшей рукой, а она сама, Вера Скворцова, уже за сорок (но чуть-чуть), интеллигентка с высшим гуманитарным, временно безработная, но не нищая, куда ни попадя не кинется. Да! Без мужа. Но не брошенка, это ее выбор. Как это она сформулировала: скука вдвоем хуже одиночества. Случайный сосед по постели плохо пахнет, даже если вымыт. Да она столько придумала максим для оправдания своей жизни, что их уже впору издавать – в помощь другим ситцевым неудачницам.

Хорошо, что не надо идти на работу. Она последит за рукой, может, даже сходит в поликлинику, благо та во дворе, а участковый врач, было дело, подбивал под нее клинья, отлупа не признал и принимает ее без очереди, а уж домой к ней бежит по первому зову. Она посмотрела расписание, прием у него с трех до шести. Сейчас он на вызовах, но она не будет его вызывать, она потерпит до шести. И сама спустится к концу его работы.

Конечно, тот будет навязываться. Но у нее еще день впереди, сообразит по ходу дела, как себя вести.

Вчера в это время у нее в квартире был Курский вокзал. Чемоданы, баулы, нервные люди. Десятые проводины. Она их специально не считала, просто хорошо помнила. Особенно первые. Дальше было легче, просто арифметика.

Нет, поймите правильно. Не на тот свет проводины, на другой. В смысле – в эмиграцию, долой, долой от нашего нищенства и страха, что будет хуже. Лучше в России не бывает. Не понос, так золотуха, не партия, так КГБ. Со стороны, наверное, весело.

Вчера она просто устала от беготни и шума, уже без затрат души. Хотя между тем и другим с возрастом появляется зависимость. Поколготишься с уборкой или стиркой или поносишь тяжелое – глядишь, и душа вся стала как выжатая тряпочка. Организм, он один, он целый и неделимый, в одном месте скрипнет – в другом отзовется.

На этот раз уезжала одноклассница. Нашла ее по цепочке, попросилась пережить полсуток до самолета.

– Вера! Это Ира…

– Ира?

– Не помнишь, что ли… Куликова.

Господи, помоги! Не помню такую. Ира Куликова? Кто это? Ни один самый завалященький мозговой нерв даже не колыхнулся. «Надо попить кавинтона», – подумала она. А в трубке:

– Ой! Прости меня, дуру. Не Куликова. Аверченко. Ира Аверченко.

– Ирка! Боже мой! Конечно, помню. Я твою фамилию по мужу просто не знала. Откуда?

– Вот, вот… Я и говорю, что я дура. Но у меня в Москве никого. Был брат, так он умер. Помнишь Лёньку?

– Конечно, помню.

И хлынуло детское, да таким потоком, что застучало в висках. Ленька был первый парень в их школе. Похож на актера Филатова, весь такой узенький и верткий. Потом это назовут энергетикой, но в восьмидесятых это называлось как-то иначе. Как – не вспомнить! Ирка, сестра его, жила отраженным светом брата. К ней подлизывались, ее заманивали ради Леньки.

– Мне твой телефон дала Рая. Она приезжала на могилу мамы, и я приехала за этим же, попрощаться. Она и дала твой телефон. Позвони, говорит, Вера обрадуется. Ты обрадовалась?

– Конечно, конечно.

Одним словом, навалились. Муж, жена, хамоватый сын-подросток и куча барахла. Целый день толклись. Рейс был вечерний. Улетали в Германию. Там у мужа была кровная родня. Он был то ли на треть, то ли на четверть немец, специалист-химик. Язык знал. Ирка паниковала, но… «Ты же понимаешь, здесь нельзя оставаться… Целыми днями рыскаю, считаю копейки, как накормить, как одеть своего оболтуса. Хорошо, ты без детей, не знаешь, какой это крест. Где-то до пяти-шести это радость. А потом – господи, спаси и помилуй».

Вера это проходила много раз. Зная, что у нее нет детей, ей несли в клюве страшные истории про сыновей и дочерей, этих чудовищ. Она почти привыкла к этому.

– А что ты там будешь делать? – спросила она у Иры. – Ты же кто? Учительница?

– С чего ты взяла? Я гомеопат. У меня есть публикации. А латынь – она и в Африке латынь. Остальное подтяну. Я же зубрила. Ты помнишь?

Нет, этого Вера не помнила. Вспомнилось другое. Как Ира шла к доске и у нее задралась юбка, и все увидели розовые плотные рейтузы, заправленные в чулки-рубчик. Такое было стыдное зрелище. Ведь уже существовали колготки. Рейтузы и чулки с резинками – это стало фэ! А Ирка как ни в чем не бывало рисовала на доске какую-то формулу, учительница подошла и одернула ей юбку. Все хихикали, а Ирка так и не заметила позора. Все забылось, а вот всплыло. И так ярко-розово.

Гомеопат. А она думала, учительница. Может, это связано с той учительницей, что оправила ее вид? Или с тем, что у нее была мать учительница?

– А сын немецкий знает хорошо. Я думаю, проблем не будет, – это Ира рассказывает про себя. – А ты разошлась? Давно?

– Давно, – односложно отвечает Вера. – Уже семь лет как…

Ира смотрит прямо, как бы побуждая к рассказу, но у нее все внутри сжалось в ком, ком превратился в шарик и будто выскользнул из нее. И как не бывало.

– Замуж был так себе. Не стоит разговора. Вы курицу в каком виде любите? Вареную? В духовке? Или чахохбили?

Сошлись на самом простом вареном способе.

– Завтра сделаешь на бульоне супец, – советовала Ира.

А ей это надо – советы? Она что, пальцем сделанная? Она, сидя без работы и проедая материно обручальное кольцо, научилась так ловчить с продуктами, что вкупе с афоризмами можно издавать и рецепты. Ей надо продержаться еще месячишко, а там обещается работа в открывающемся издательстве. Деньги слабые, но есть еще мамина цепочка.

Все темы за обедом были исчерпаны. Муж Иры попросил разрешения прикорнуть, а сын – прогуляться по Москве.

– Какая это Москва? – сказала Ира. – Обычный городской микрорайон, каких тыща в стране.

– Двадцать минут – и в центре, – обиделась Вера.

– Не вздумай, – сказала Ира сыну, – такси может приехать и раньше.

И как в воду глядела: случилось счастье – такси приехало почти на час раньше. Вот тогда она скорее всего и надорвала руку: с таким энтузиазмом носила сумки и свертки с четвертого этажа без лифта. А когда отъехало такси, то пережила – вот идиотка! – просто момент счастья. Ей даже стало неловко. Ира – хорошая женщина, гомеопат, сын, правда, противный, зато муж вполне интеллигентный, куриную ножку держал опрятно и часто вытирал руки, пришлось подложить салфеток.

Рука не ныла, не болела, и в ней нормально протекала по жилам кровь, но было какое-то странное жалкое чувство, и она замотала ее теплым платком, и стала укачивать, как ребенка.

Десятые проводины. Ну и что? В России такое бывает. Случилась революция – побежали. От Ленина. Правда, от Сталина фиг убежишь. За восемьдесят с лишним лет энергии побега накопилось о-го-го сколько. Вот и рванула Русь от себя подальше. В Израиль, в любую Европу. Ходил бы луноход на небеса, уже б захватили и Луну. Но не это, не это сидело в ней и попискивало под ложечкой жалким щенячьим голосом.

Она укачивает здоровую руку. Не пойдет она сегодня к врачу, ни за что. А Ира оказалась гомеопатом. Ну, кто бы мог подумать в тогдашних головах мысль: «Я стану гомеопатом». Ну, врачом, ну, учителем, инженером, конечно, артистом, а если очень зарваться – космонавтом. Чепуха какая лезет в голову. Надо еще выпить чаю.

И она идет в кухню. Включает чайник и видит то, чего у нее никогда в кухне не лежало. На подоконнике, притулившись к горшку со слабенькой, вечно болеющей геранью, стоял конвертик, узенький такой, не стандартно почтовый. Она взяла его в руки и раскрыла. И вот что прочитала: