Дурочки кусочек - Илга Понорницкая

Дурочки кусочек

На одной площадке с Тоськой жила девочка-даун. Она подкарауливала Тоську у дверей, бросалась к ней навстречу и тыкала ей в лицо, в шею и в живот острыми кулачками, повторяя: «Ту-ту-ту-ту!»

Девочке-дауну родители разрешали гулять во дворе. Она брала Тоську за руку, и вдвоем они спускались по ступенькам, девочка-даун не переставала щебетать.

Во дворе она любила забраться в самую гущу, в толпу играющих детей, и там стоять так, чтобы все налетали на нее. И каждому, толкнувшему ее невзначай, она заглядывала в лицо и улыбалась. Если детям случалось раскричаться сверх всякой меры, то и она кричала за компанию что-то невнятное что было сил, и хлопала в ладошки, и от полноты охватывавших ее чувств даже подпрыгивала на месте. И когда ее случайно сбивали с ног, она не плакала, а только озадаченно говорила, поднимаясь: «Ту-ту-ту-ту-ту». Больше она ничего не умела говорить.

Потом девочка-даун умерла, и все ходили посмотреть на нее, как она лежит, не шевелясь, не замечая никого. И Тоська сходила к ней за день 19 раз, и это получалось — больше всех. Ей всех удобней — только пройди через площадку.

Дверь в квартире у соседей целый день не закрывалась, и вдобавок ее еще подперли стулом. На девочке-дауне было китайское платье с воланами по подолу, у нее были чистые пальчики, и в них она осторожно держала китайскую розовую свечку в виде вазы. У Тоськи дома точно такая же китайская свеча стояла в серванте за стеклом. Может, их матери-соседки вместе покупали чудо-свечки в универмаге. Тоське не разрешали трогать свечку. Да и вообще, ей было запрещено отодвигать стекло серванта. Два или три раза она просила свечку-вазу подержать — «ну, только посмотреть», но мама говорила: «Разве тебе можно дать что-то из серванта? Хочешь посмотреть — смотри глазами. Руки-грабли».

Девочка-даун в отличие от Тоськи заполучила вазу, и эту вазу ей даже зажгли — мечтала ли она когда-нибудь об этом? Сквозь полупрозрачный воск внутри светился огонек. Тоська хотела спросить, не горячо ли ей держать, но не спросила, вспомнив, что девочка-даун все равно не сможет ничего сказать в ответ кроме своего «ту-ту-ту-ту».

Тоська протянула к вазе руку, чтобы самой узнать, не горячо ли, тут же получила от кого-то из взрослых по руке, и кто-то сказал над головой «Ишь ты, хватает! Руки-грабли…»

Тоська уже знала, что взрослые дают подержать свои вещи только тем, кого они больше всех любят. Тех, кого любят — очень мало. И девочка-даун стала теперь похожа на тех, кого все любят. На тех девочек, которые, как мама говорит, никогда не согласятся с тобой дружить, если заметят, что ты ходишь в чем-то грязном — хоть одно пятнышко на платье, это все равно считается, что — грязь. Или что ты, придя с прогулки, не помыла руки. Или они вдруг узнают, что ты забыла дома носовой платок — то уже все, тебе их дружбы не видать. Хотя для Тоськи, например, была бы большая честь, если бы среди ее приятельниц вдруг появилась такая девочка-аккуратистка. Она бы стала хорошо влиять на Тоську, и Тоська, моет, стала бы лучше, чем сейчас. Тоськина мама была бы тогда очень, очень рада. Вообще, будь у нее вместо Тоськи такая дочь, вся ее жизнь шла бы иначе. Такие девочки для своих мам — как ясное солнышко. И Тоська даже не знает, как ей далеко до них.

И в самом деле Тоська, как ни старалась, не могла представить, как ей далеко до чьих-то дочек. Повседневная их жизнь никак не рисовалась ей, как ни старалась она вообразить, что эти солнечные девочки делают с утра до вечера. У нее даже с куклами играть не получалось в хороших девочек — она не знала, что они должны говорить друг другу, и что им будет говорить их кукла-мама. И она думала, как это, когда вот ты живешь, и на тебя никто никогда не кричит, и если что, так ты сама можешь по-взрослому вдруг искривить лицо, глядя на какую-нибудь девчонку-замарашку, так что на твоем лице даже прорежутся морщины треугольничком на лбу — «Иди умойся, дурочки кусочек!»

Так говорила Люся, дочка маминой подруги тети Гали, когда ее по воскресеньям приводили к Тоське в гости.

— Как это — «кусочек?» — спрашивала Тоська.

Люся отвечала:

— Как ты. Вот скажу своей маме, что больше не хочу к вам приходить, она расскажет твоей, и тебе снова попадет. Помнишь, как твоя мама кричала на тебя, что ты не можешь принимать гостей?

— Может, тебе что-то подарить? — испуганно спрашивала Тоська.

Люся выбирала какой-нибудь подарок, и потом хвалилась перед взрослыми пищалкой-медвежонком или платьицем для куклы, и ее мама взвизгивала в коридоре: «Ой ты, господи прости, какая прелесть!». Тоськина мама, проводив гостей, говорила: «Ты что, взялась раздаривать свои игрушки? Значит, они тебе не нужны? Хорошо, больше ничего покупать не будем!» Но пока гости не ушли, она улыбалась во весь рот, глядя на дочку: «Тося хозяйка в своей комнате, ей надо уметь принимать гостей».

Как хозяйка дома Тоська должна была выходить с Люсей вместе погулять. Но Люся не хотела играть во дворе, когда здесь была девочка-даун. Она говорила Тоське:

— Это же дурочки кусочек!

— Как я? — спрашивала Тоська.

Люся отвечала:

— Ага, как ты! — хватала Тоську под руку и тащила со двора на улицу, к киоску. Там сквозь стекло глядели нарисованные в журналах девушки в купальниках, а в витрине стояла розовая, красная, коричневая и голубая губная помада.

— Какую ты хотела бы себе? — спрашивала Люся.

Тоська тыкала в какую-нибудь наугад, и Люся начинала хохотать: «Ну, дурочка! Что выбрала себе!» И Тоська не могла понять, что надо было сказать, чтоб Люся не начала смеяться.

Девочка-даун в своем китайском длинном платье стала теперь для Тоськи почти таким же непостижимым существом, как сама Люся. Тоське даже начало казаться, что девочка-даун не говорит с ней только потому, что разглядела черные полоски на ее ногах — быть может, только на секундочку открыв глаза.

Ну, кто же ходит в гости, не помывши ноги? Надо скорее вымыть их и надеть гольфы с кисточками. Тогда, быть может, и у тебя наконец-то будет настоящая хорошая подружка, и мама будет рада. Вот придет с работы — а они с девочкой-дауном уже играют вместе!

Тоська скорей помчалась к себе через площадку. Дома налила в таз воды и принялась оттирать черноту на пятках и на коленках. Мыло не брало старую грязь. Она достала стиральный порошок. Он рассыпался из коробки, и Тоська решила собрать его с пола прямо мокрыми ногами. Прошлась по белому пятну, оставляя за собой следы.

Потом порошок забрал всю воду с ног и следы не стали отпечатываться. Тоська снова намочила ноги в тазу, с них потекло, и на полу образовалась пена. Тоська стала рисовать пеной на полу — большим пальцем на ноге, и получилось то самое платье, которое сейчас на девочке-дауне. Ну просто костюм снежинки на Новый год, и можно танцевать! Тянуть носочек — больше, больше…

Вдруг нога поехала куда-то, куда Тоська не хотела ее вести. Так далеко она не собиралась рисовать, и танцевать там было уже неудобно — можно было стукнуться об тумбочку в углу.

Тоська хотела удержаться на другой ноге — но та вдруг тоже поехала по полу в другую сторону — и Тоська уселась прямо в таз. Он перевернулся и встал на бок за Тоськиной спиной. Так что спине и волосам тоже сразу стало мокро.

Тут в двери повернулся ключ, и мама сходу стала быстро-быстро спрашивать у Тоськи:

— Ну почему, ну почему я столько должна от тебя терпеть, от такой взрослой девочки! Не можешь не напакостить, пока я на работе? Ну почему, скажи, я никакой радости от тебя не вижу, только слезы у меня от тебя, только слезы?

Мама много раз повторяла «почему», и по ее лицу на самом деле текли слезы. Тоська сказала, чтобы как-нибудь утешить ее:

— Хочешь, можно сейчас пойти в гости. Там у соседей Алиса умерла. У нее такое платье — обалдеешь!

— Кто это — Алиса? — спросила мама, и сама себе ответила: — А, даунша…

Вдвоем они подтерли лужу и поставили намокшие под тумбочкой ботинки и туфли на просушку, в ванну на горячую трубу, а потом мама сняла свой красный свитер с блестками, надела серенький без блесток, а Тоське дала гольфы с кисточками, и они пошли к соседям — мама сегодня в первый раз, а Тоська в девятнадцатый.

Девочка Алиса по-прежнему не хотела даже поглядеть на Тоську, и она думала теперь, что, значит, мало того, что она оттерла ноги стиральным порошком. Все равно все знают во дворе, что она грязнуля. Ей стоит только сейчас пройти еще раз через площадку — и она запачкает свои белые гольфы сквозь подошвы сандалий аж до самых кисточек. А если уж она выйдет во двор, то через пять минут никто не догадается, какого ее гольфы были цвета.