Причудница: Русская стихотворная сказка - Сборник

Сборник

Причудница: Русская стихотворная сказка

Сказка – ложь, да в ней намек…

Читать чужие письма как бы и нехорошо, но занятно, а иногда и полезно, если авторы этих писем – классики, писавшие о всяком повседневном и мелком в расчете на вечность.

Например, из письма А.С. Пушкина к брату можно узнать, что в Михайловском от безделья мерился он с пятнадцатилетней девушкой, выясняя, у кого талия тоньше. Да и то результаты оказались равными. Странное, вроде бы, времяпрепровождение, но чего не сделаешь, спасаясь от деревенской скуки?

Жизнь размеренна и нетороплива: «…до обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верьхом, вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!»

Предусмотрительность молодого человека двадцати пяти годов удивляет. Уже тогда наметил он материал, достойный быть переложенным в стихи, хотя взялся за это не через год и не через два. Зато и материала, почерпнутого из рассказов няни Арины Родионовны, было столько, что хватило и самому поэту, и добрым его приятелям, менее запасливым или менее счастливым на встречи с носителями фольклорных традиций.

Так, сюжетом, заимствованным все из тех же нянюшкиных рассказов, пришлось поделиться с В.А. Жуковским, несмотря на старания – перебирал сказки французские, штудировал немецкие – нуждавшегося в новых сюжетах для сказок в стихах: «Дмитриев, думая критиковать Жуковского, дал ему прездравый совет. Жуковский, говорил он, в своей деревне заставляет старух себе ноги гладить и рассказывать сказки и потом перекладывает их в стихи».

Однако ж сказки крепостных старух из деревни старшего собрата по литературе со сказками Арины Родионовны не сравнишь, пусть и тут не без странностей.

Поражает глубокая, можно сказать, изощренная литературность слышанных от няни сказок. Создается впечатление, что вострая на ум и выдумку Арина Родионовна прочитала объемистый фолиант со сказками каких-нибудь братьев Гримм, или изящный томик сказок Шарля Перро, а потом обстоятельно пересказала взятое из первоисточника, расцветив повествования от себя, а кое-что и приукрасив, согласно собственному пониманию такой эстетической категории, как прекрасное.

Прибавлено было, согласимся, то, что полностью отсутствовало и у французов, и у немцев. Для пушкинских сказок характерны двусмысленности, намеки, а то и прямая скабрезность. Если уж царь желает, чтобы ему родили богатыря-сына, то и устанавливает конкретный срок – к исходу сентября. Если уж мудрец и звездочет требует себе шамаханскую царицу, то будет тут же подчеркнуто – требование это абсурдное, поскольку звездочет скопец.

И даже в неоконченной сказке, где, вроде бы, скабрезностям и места нет, медведица говорит своим малым детушкам:

Становитесь, хоронитесь за меня,Уж как я вас мужику не выдамИ сама мужику…. выем.

Традиция, связанная со сказкой в стихах, заложенная А.С. Пушкиным, как и прочие заложенные им традиции, прижилась. И теперь об этом жанре, известном и ранее, судят по «Сказке о попе и о работнике его Балде», а то и по сказке «Царь Никита и сорок его дочерей». Традиция эта оказалась сильней традиций сказки в стихах А.Ф. Богдановича, И.И. Дмитриева, Н.М. Карамзина.

Перечитайте П.П. Ершова и увидите: не вполне скрытые намеки, опасная игра смыслами присутствуют и здесь. И дело не в том, что роль изворотливого и разворотливого менеджера, которая в сказке иностранного происхождения отдана коту, здесь выполняет конек-горбунок, чрезвычайно похожий на русского зайца.

Дело в намеках, перифразах. Старый царь ныряет в кипящее молоко и тут-то ему и приходит конец. Ибо он, старый козел, позабыл давнюю мудрость: не вари козленка в молоке. Вот и результат.

Единственный вопрос, который возникнет у любого пытливого читателя, внимательно – заново или впервые – прочитавшего те же пушкинские сказки, что за дьявольская фантазия была у милейшей Арины Родионовны, чем руководствовалась она, расцвечивая явно не народные сюжеты, пересказываемые ею, всеми этими намеками и непристойностями?

Ответ без труда можно отыскать у того же А.С. Пушкина, в стихах хрестоматийных, но превратно, по-школьному толкуемых.

Выпьем, добрая подружкаБедной юности моей…Далее – по тексту.

Иван Дмитриев

Причудница

В Москве, которая и в древни временаПрелестными была обильна и славна, —Не знаю подлинно, при коем государе,А только слышал я, что русские бояреТогда уж бросили запоры и замки,Не запирали жен в высоки чердаки,Но, следуя немецкой моде,Уж позволяли им в приятной жить свободе;И светская тогда женаМогла без опасеньяС домашним другом, иль одна,И на качелях быть в день Светла Воскресенья,И в кукольный театр от скуки завернуть,И в роще Марьиной под тенью отдохнуть, —В Москве, я говорю, Ветрана процветала.Она пригожеством лица,Здоровьем и умом блистала;Имела мать, отца;Имела лестну власть щелчки давать супругу;Имела, словом, все: большой тесовый дом,С берлинами сарай, изрядную услугу,Гуслиста, карлицу, шутов и дур содом

И даже двух сорок, которые болталиТак точно, как она, – однако ж меньше знали.Ветрана куколкой всегда разряженаИ каждый день окруженаЗнакомыми, родней и нежными сердцами;Но все они при ней казались быть льстецами,Затем что всяк из них завидовал то ей,То цугу вороных коней,То парчевому ее платью,И всяк хотел бы жить с такою благодатью.Одна Ветрана лишь не ведала ценыВсех благ, какие ей фортуною даны;Ни блеск, ни дружество, ни пляски, ни забавы,Ни самая любовь – ведь есть же на светуТакие чудны нравы! —Не трогали мою надменну красоту.Ей царствующий град казался пуст и скучен,И всяк, кто ни был ей знаком,С каким-нибудь да был пятном:«Тот глуп, другой урод; тот ужасть[1] неразлучен;Сердечкин ноет все, вздыханьем гонит вон;Такой-то все молчит и погружает в сон;Та все чинится, та болтлива;А эта слишком зла, горда, самолюбива».Такой отзыв ее знакомых всех отбил!Родня и друг ее забыл;Любовник разлюбил;Приезд к пригоженькой невеже

Час от часу стал реже, реже —Осталась наконец лишь с гордостью одной:Утешно ли кому с подругой жить такой,Надутой, но пустой?Она лишь пучит в нас, а не питает душу!Пожалуй, я в глаза сказать ей то не струшу.Итак, Ветрана с ней сначала ну зевать,Потом уж и грустить, потом и тосковать,И плакать, и гонцов повсюду рассылатьЗа крестной матерью; а та, извольте знать,Чудесной силою неведомой наукиТворила на Руси неслыханные штуки! —О, если бы восстал из гроба ты в сей час,Драгунский витязь мой, о ротмистр Брамербас,Ты, бывший столько лет в Малороссийском краеИгралищем злых ведьм!.. Я помню как во сне,Что ты рассказывал еще ребенку мне,Как ведьма некая в сарае,Оборотя тебя в драгунского коня,Гуляла на хребте твоем до полуночи,Доколе ты уже не выбился из мочи;Каким ты ужасом разил тогда меня!С какой, бывало, ты рассказывал размашкой,В колете палевом и в длинных сапогах,За круглым столиком, дрожащим с чайной чашкой!Какой огонь тогда пылал в твоих глазах!Как волосы твои, седые с желтизною,В природной простоте взвевали по плечам!С каким безмолвием ты был внимаем мною!В подобном твоему я страхе был и сам,Стоял как вкопанный, тебя глазами мерилИ что уж ты не конь… еще тому не верил!О, если бы теперь ты, витязь мой, воскрес,Я б смелый был певец неслыханных чудес!Не стал бы истину я закрывать под маску, —Но, ах, тебя уж нет, и быль идет за сказку.Простите! виноват! немного отступил;Но, истинно, не я, восторг причиной был;Однако я клянусь моим Пермесским богом,Что буду продолжать обыкновенным слогом;Итак, дослушайте ж. Однажды, вечерком,Сидит, облокотясь, Ветрана под окномИ, возведя свои уныло-ясны очиК задумчивой луне, сестрице смуглой ночи,Грустит и думает: «Прекрасная луна!Скажи, не ты ли та счастливая страна,Где матушка моя ликует?Увы! Неужель ей, которой небесаВручили власть творить различны чудеса,Неведомо теперь, что дочь ее тоскует,Что крестница ее оставлена от всехИ в жизни никаких не чувствует утех?Ах, если бы она хоть глазки показала!»И с этой мыслью вдруг Всеведа ей предстала.«Здорово, дитятко! – Ветране говорит. —Как поживаешь ты?.. Но что твой кажет вид?Ты так стара! так похудела!И, бывши розою, как лилия бледна!Скажи мне, отчего так скоро ты созрела?Откройся…» – «Матушка! – ответствует она, —Я жизнь мою во скуке трачу;Настанет день – тоскую, плачу;Покроет ночь – опять грущуИ все чего-то я ищу». —

«Чего же, светик мой? или ты нездорова?» —«О нет, грешно сказать». – «Иль дом ваш небогат?» —«Поверьте, не хочу ни мраморных палат». —«Иль муж обычая лихого?» —«Напротив, вряд найти другого,Который бы жену столь горячо любил». —«Иль он не нравится?» – «Нет, он довольно мил».«Так разве от своих знакомых неспокойна?» —«Я более от них любима, чем достойна». —«Чего же, глупенька, тебе недостает?» —«Признаться, матушка, мне так наскучил светИ так я все в нем ненавижу,Что то одно и сплю и вижу,Чтоб как-нибудь попасть отсельХотя за тридевять земель;Да только, чтобы все в глазах моих блистало,Все новостию поражалоИ редкостью мой ум и взор;Где б разных дивностей соборПредставил быль как небылицу…Короче: дай свою увидеть мне столицу!»Старуха хитрая, кивая головой,«Что делать, – мыслила, – мне с просьбою такой?Желанье дерзко… безрассудно,То правда; но его исполнить мне нетрудно;Зачем же дурочку отказом огорчить?..К тому ж, я тем могу ее и поучить».«Изрядно! – наконец сказала. —Исполнится, как ты желала».И вдруг, о чудеса!И крестница и мать взвились под небесаНа лучезарной колеснице,

Подобной в быстроте синице,И меньше, нежель в три мига,Спустились в новый мир, от нашего отменный,В котором трон весне воздвигнут неизменный!В нем реки как хрусталь, как бархат берега,Деревья яблонны, кусточки ананасны,А горы все или янтарны иль топазны,Каков же феин был дворец – признаться вам,То вряд изобразит и Богданович[2] сам.Я только то скажу, что все материалы(А впрочем, выдаю я это вам за слух),Из коих феин кум, какой-то славный дух,Дворец сей сгромоздил, лишь изумруд, опалы,Порфир, лазурь, пироп, кристалл,Жемчуг и лал,Все, словом, редкости богатыя природы,Какими свадебны набиты русски оды;А сад – поверите ль? – не только описатьИль в сказке рассказать,Но даже и во сне его нам не видать.Пожалуй, выдумать нетрудно,Но все то будет мало, скудно,Иль много, много, что во тьме кудрявых словУдастся Сарское село себе представить,Армидин сад иль Петергоф;Так лучше этот труд оставитьИ дале продолжать. Ветрана, николиДиковинок таких не видя на земли,Со изумленьем все предметы озираетИ мыслит, что мечта во сне над ней играет;Войдя же в храмины чудесницы своей,И пуще щурится: то блеск от хрусталей,Сребристый луны сражаяся с лучами,Которые б почлись за солнечные нами,Как яркой молнией слепит Ветранин взор;То перламутр хрустит под ней или фарфор…Ахти! Опять понес великолепный вздор!Но быть уж так, когда пустился.Итак, переступя один, другой порог,Лишь к третьему пришли, богатый вдруг чертогНе ветерком, но сам собою растворился!«Ну, дочка, поживай и веселися здесь! —Всеведа говорит. – Не только двор мой весь,Но даже и духов подземных и воздушных,Велениям моим послушных,Даю во власть твою; сама же я, мой свет,Отправлюся на мало время —Ведь у меня забот беремя —К сестре, с которою не виделась сто лет;Она недалеко живет отсюда – в Коле;Да по дороге уж оттолеЗайду и к брату я,Камчатскому шаману.Прощай, душа моя!Надеюсь, что тебя довольнее застану».Тут коврик-самолет она подостлала,Ступила, свистнула и вмиг из глаз ушла,Как будто бы и не была.А удивленная Ветрана,Как новая Диана,Осталась между нимф, исполненных зараз;Они тотчас ее под ручки подхватили,Помчали и за стол роскошный посадили,Какого и видом не видано у нас.Ветрана кушает, а девушки прекрасны,Из коих каждая почти как ты… мила,Поджавши руки вкруг стола,Поют ей арии веселые и страстны,Стараясь слух ее и сердце услаждать.Потом, она едва задумала вставать,Вдруг – девушек, стола не стало,И залы будто не бывало:Уж спальней сделалась она!Ветрана чувствует приятну томность сна,Спускается на пух из роз в сплетенном нише;И в тот же миг смычок невидимый запел,Как будто бы сам Диц за пологом сидел;Смычок час от часу пел тише, тише, тишеИ вместе наконец с Ветраною уснул.Прошла спокойна ночь; натура пробудилась;Зефир вспорхнул,И жертва от цветов душистых воскурилась;Взыграл и солнца луч, и голос соловья,Слиянный с сладостным журчанием ручьяИ с шумом резвого фонтана,Воспел: «Проснись, проснись, счастливая Ветрана!»Она проснулася – и спальная уж сад,Жилище райское веселий и прохлад!Повсюду чудеса Ветрана обретала:Где только ступит лишь, тут роза расцветала;Здесь рядом перед ней лимонны дерева,Там миртовый кусток, там нежна мураваОт солнечных лучей, как бархат, отливает;Там речка по песку златому протекает;Там светлого пруда на днеМелькают рыбки золотые;Там птички гимн поют природе и весне,И попугаи голубыеСо эхом взапуски твердят:«Ветрана! насыщай свой взгляд!»А к полдням новая картина:Сад превратился в храм,Украшенный по сторонамСтолпами из рубина,И с сводом в виде облаковИз разных в хрустале цветов.И вдруг от свода опустилсяНа розовых цепях стол круглый из сребраС такою ж пищей, как вчера,И в воздухе остановился;А под Ветраной очутилсяС подушкой бархатною трон,Чтобы с него ей кушатьИ пение, каким гордился б Амфион,Тех нимф, которые вчера служили, слушать.«По чести, это рай! Ну, если бы теперь, —Ветрана думает, – подкрался в эту дверь…»И, слова не скончав, в трюмо она взглянула —Сошла со трона и вздохнула!Что делала потом она во весь тот день,Признаться, сказывать и лень,И не умеется, и было бы некстате;А только объявлю, что в этой же палате,Иль в храме, как угодно вам,Был и вечерний стол, приличный лишь богам,И что наутро был день новых превращенийИ новых восхищений;А на другой день то ж. «Но что это за мир? —Ветрана говорит, гармонии внимаяВисящих по стенам золотострунных лир, —Все эдак, то тоска возьмет и среди рая!Все чудо из чудес, куда ни поглядишь;Но что мне в том, когда товарища не вижу?Увы! я пуще жизнь мою возненавижу!Веселье веселит, когда его делишь».Лишь это вымолвить успела,Вдруг набежала тьма, встал вихорь, грянул гром,Ужасно буря заревела;Все рушится, падет вверх дном,Как не бывал волшебный дом;И бедная Ветрана,Бледна, безгласна, бездыханна,Стремглав летит, летит, летит —И где ж, вы мыслите, упала?Средь страшных Муромских лесов,Жилища ведьм, волков, разбойников и злых духов!Ветрана возрыдала,Когда, опомнившись, узнала,Куда попалася она;Все жилки с страха в ней дрожали!Ночь адская была! ни звезды, ни лунаСквозь черного ее покрова не мелькали;Все спит!Лишь воет ветр, лишь лист шумит,Да из дупла в дупло сова перелетает,И изредка в глуши кукушка занывает.Сиротка думает, идти ли ей иль нетИ ждать, когда луны забрезжит бледный свет?

Но это час воров! Итак, она решилась,Не мешкая, идти; итак, перекрестилась,Вздохнула и пошла по вязкому пескуСо страхом и тоскою;Бледнеет и дрожит, лишь ступит шаг ногою;Там предвещает ей последний час куку!Там леший выставил из-за деревьев роги;То слышится ау; то вспыхнул огонек;То ведьма кошкою бросается с дороги,Иль кто-то скрылся за пенек;То по лесу раздался хохот,То вой волков, то конский топот.Но сердце в нас вещун: я сам то испытал,Когда мои стихи в журналы отдавал;Недаром и Ветрана плачет!Уж в самом деле кто-то скачетС рогатиной в руке, с пищалью за плечьми.«Стой! стой! – он гаркает, сверкаючи очьми, —Стой! кто бы ты ни шел, по воле иль неволе;Иль света не увидишь боле!..Кто ты?» – нагнав ее, он грозно продолжал;Но, видя, что у ней страх губы оковал,Берет ее в охапкуИ поперек кладет седла,А сам, надвинув шапку,Припав к луке, летит, как из лука стрела,Летит, исполненный отваги,Чрез холмы, горы и оврагиИ, Клязьмы доскакав высоких берегов,Бух прямо с них в реку, не говоря двух слов;Ветрана ж: ах!.. и пробудилась —Представьте, как она, взглянувши, удивилась!Вся горница полна людей:Муж в головах стоял у ней;Сестры и тетушки вокруг ее постелиВ безмолвии сидели;В углу приходский поп молился и читал;В другом углу колдун досужий[3] бормотал;У шкафа ж за столом, восчанкою накрытым,В старину их называли досужими.Прописывал рецепт хирургус из немчин,Который по Москве считался знаменитым,Затем что был один.И все собрание,Ветраны с первым взором:«Очнулась!» – возгласило хором;«Очнулась!» – повторяет хор;«Очнулась!» – и весь дворЗапрыгал, заплясал, воскликнул: «Слава богу!Боярыня жива! нет горя нам теперь!»А в эту самую тревогуВошла Всеведа в дверьИ бросилась к Ветране.«Ах, бабушка! зачем явилась ты не ране? —Ветрана говорит. – Где это я была?И что я видела?.. Страх… ужас!» – «Ты спала,А видела лишь бред, – Всеведа отвечает. —Прости, – развеселясь, старуха продолжает, —Прости мне, милая! Я видела, что тыПо молодости лет ударилась в мечты;И для того, когда ты с просьбой приступила,Трехсуточным тебя я сном обворожилаИ в сновидениях представила тебе,Что мы, всегда чужой завидуя судьбеИ новых благ желая,Из доброй воли в ад влечем себя из рая.Где лучше, как в своей родимой жить семье?Итак, вперед страшись ты покидать ее!Будь добрая жена и мать чадолюбива,И будешь всеми ты почтенна и счастлива».С сим словом бросилась Ветрана обниматьСупруга, всех родных и добрую Всеведу;Потом все сродники приглашены к обеду;Наехали, нашли и сели пировать.Уж липец зашипел, все стало веселее,Всяк пьет и говорит, любуясь на бокал:«Что матушки Москвы и краше и милее?» —Насилу досказал.

Василий Жуковский