Голубые следы - Павел Винтман

Павел Винтман

Голубые следы

О Павле Винтмане

Имя автора этой книги вместе с именами его соратников, погибших в бою за Родину, начертано на могильном обелиске, возвышающемся в степи под Воронежем. О том, чтобы не забылись их имена, позаботились студенты-следопыты Воронежского университета. Почти через тридцать лет после нашей Победы они обнаружили на околице деревни Шилово братскую могилу — последний привал поэта-солдата Павла Винтмана, стихи которого были напечатаны благодаря их старанию в газетах Воронежа, Москвы, и в киевском журнале «Радуга». А в 1977 году в Киеве была издана первая книга поэта «Голубые следы». Откуда это название? Его подсказало одно из стихотворений:

Нет, не зря торжествует охотник,Поднимая ружье на бегу, —Остаются в просторах холодныхГолубые следы на снегу.

С этой долей поэту б сравниться,Как ружье, поднимая строку,А стихи на холодных страницах —Голубые следы на снегу.

Что ж, согласимся с этой метафорой, пусть стихи будут как голубые следы, только не на снегу, не в холодных просторах и не на холодных страницах, а в благодарной человеческой памяти.

С портрета, который был приложен к книге, смотрел на читателя совсем молодой человек: большие глаза, высокий лоб, курчавые волосы. На петлицах шинели — по два кубика — знак того, что фотография сделана в самом начале войны, когда погон еще не было.

Всматриваясь в благородное юношеское лицо, я узнаю в нем черты моего поколения, узнаю своего однокашника по Киевскому университету в самый канун Великой Отечественной.

Тогдашние дни и ночи были как провода под высоким напряжением. Казалось: дотронься до них обнаженной рукой — тотчас ударит током. Все было насыщено зарядом приближающейся грозы.

А занятия в университете шли своим чередом. И многие студенты, как ни в чем не бывало, писали стихи. И мы читали их друг другу запоем.

По университетскому коридору можно было обойти все здание и вернуться к исходной точке. Вот там-то, прислонясь к какому-нибудь подоконнику или вымеривая неторопливым шагом коридорные перегоны, Павел Винтман, который был моложе меня на два-три курса, читал:

Над степью недобрые тучи —недобрые люди…Ой, что ж это будет?Стрелою летучей по нашим дорогамПросвищет тревога…

Недобрые люди —   над степью недобрые тучи.За грех наказанье.Я плáчу.Я плáчу слезою горючейО Киеве стольном, о Суздале славном, о ярой   Рязани.

Это — строки из большого цикла «Татарская степь», над которым тогда работал молодой поэт. В стихах говорилось о давних делах: о кануне Куликовской битвы, а воспринимались они отнюдь не как исторические. И не случайно была избрана такая тема. И не случайно мы с Павлом показывали эти стихи Николаю Ушакову и Леониду Первомайскому — нашим поэтическим учителям, которые отнеслись к «Татарской степи» весьма благосклонно. Не случайным оказалось и письмо Ильи Сельвинского к Винтману, датированное 3 января 1940 года. «Хорошо уже то, — писал Сельвинский, — что написаны стихи, хотя и близко к блоковской манере, но хорошо, со вкусом, с ясным ощущением времени. Такие строки как

Всех сосчитать, что заснули мертвецки,Я не берусь.Станы татарские, тьмы половецкие,Храбрая Русь.

запоминаются надолго. У них широкое дыхание, певучесть…» В том же письме Сельвинский отметил близость стихов Винтмана к украинской песенной стихии, очень высоко отозвался о стихотворении «Взятие Киева» и попросил поэта прислать ему «просто стихи, написанные в разное время и по разным поводам: любовные, политические, пейзажные и т. д.»..

Стихи Павел готов был читать без устали. А мне не надоедало слушать их. Нравилась сама манера чтения. Нравилось то, что П. Винтман читал без опасения «понравится или нет?». Он сразу заговорил среди нас без робости, как власть имущий. Но самое главное заключалось, конечно, в том, что он полнее, глубже, определеннее многих из нас выражал ощущение или, лучше сказать, предчувствие близящейся грозы.

Отворяются двери судьбы,Ты выходишь из отчего дома…

Меня всегда настораживали в нем эти фатальные «двери судьбы». Он предельно предчувствовал не только неизбежность смертельной схватки, но и свою гибель в ней. Однако самое удивительное и только ему присущее было то, что говорил он об этом без тени трагизма, совершенно спокойно.

Однажды он мне сказал: «Поэт должен прямо идти навстречу смерти. Только так он сможет по-настоящему свидетельствовать о жизни и о людях». В этих утверждениях не было никакой наигранности. В нем жила неукротимая воля к действию, чем во многом напоминал он мне Лермонтова. Он был убежден, что поэт не может жить вне борьбы. Опасность, которой он подвергается в смертельной схватке, несравненно ниже идеи, его воодушевляющей.

Пренебрежение личной опасностью являлось своеобразным выражением чувства гражданского долга. Вот почему мне не показалось странным стихотворение, которое он прочел после наших длительных разговоров о войне, тогда уже захлестывавшей все новые и новые страны Европы:

Над нами с детства отблеск молний медный,Прозрачный звон штыков и желтый скрип      ремней.Во имя светлой будущей победыНам суждено в сраженьях умереть.

А превратности истории между тем были совсем близки. Грянул гром, я простился с Павлом, и нам суждено было уже никогда не встретиться. Исполнились, к великому сожалению, все его предчувствия. Я хотел было сказать «мрачные предчувствия», — но опять-таки по отношению к П. Винтману это было бы сказано неточно. Сознание необходимости смерти во имя жизни, в котором преобладает порыв гражданственности, не предполагает эпитета «мрачный».

Отполыхала война. Наш университет, где мы учились, дружили, слагали стихи, сгорел дотла и возродился вновь. Мы добились той «светлой победы», во имя которой было суждено «в сраженьях умереть» многим, многим из нас.

В послевоенные годы я ничего не слыхал ни о Павле Винтмане, ни о судьбе его стихов. Казалось, они утеряны навсегда. Но в наследство от П. Винтмана остались не только его стихи, но и его подвиг. А подвиг — тоже вдохновенное творение духа.

И сегодня вспоминаются строки, в которых, как мне кажется, поэта на сей раз обмануло его предчувствие:

Родиться, вспыхнуть, ослепить,Исчезнуть, не дождясь рассвета…Так гаснут молнии в степи,Так гибнут звезды и поэты.

Нет, не согласен! Поэт не исчез до рассвета, не погас, как молния в степи, не померк, как звезда. Поэт хорошо поработал: выковал щит, который уберег его от всесокрушающего времени. Щит этот — слово, стихи.

На свете существуют две категории людей, которые, несмотря на некоторую схожесть, противоположны друг другу. Я имею ввиду фанатиков и одержимых. Фанатики ослеплены какой-либо идеей, которая затемняет их сознание, затуманивает мысль. Другое дело — человек, одержимый своим любимым делом, своей увлеченностью во имя общечеловеческого блага. Такими были многие великие мыслители, художники, изобретатели, ученые, путешественники, открыватели новых земель и новых дорог к светлой жизни. Я всегда восторгаюсь такими людьми. К ним принадлежит и мой друг — поэт Павел Винтман, который был буквально одержим поэзией.

Вот письмо, которое он написал жене с фронта, в самые трудные военные будни, когда, казалось, было не до стихов: «Самую большую радость мне доставил маленький томик стихов Маяковского с „Облаком“. А мне сейчас так хотелось бы перечитать самое любимое: Маяковского, Пастернака, Асеева, Блока. Так много связано в моей жизни со стихами — и юность, и любовь, и дружба. И всего этого не вернешь, то есть всего, кроме любви, ибо она со мной, моя любовь к тебе, и в жизни, и в смерти».

Замечательное письмо! Как много оно говорит о человеке, его написавшем!

В этой книге — лучшее из того, что сохранилось в архиве жены поэта — Зинаиды Наумовны, лучшее из того, что поэт успел создать за 23 года своей жизни.

Я перечитываю давно знакомые строки. И кажется мне, будто я по огромному гулкому коридору обошел здание нескольких десятилетий и возвратился к исходной точке. Звучит живой голос Павла. Мы как бы снова стоим с ним, прислонясь к одному из университетских подоконников, и читаем стихи. И мне воочию открывается великая познавательная сущность лирики как сугубо исторического явления. Дело в том, что лирика всегда разная на разных этапах развития общества. И самые сильные стихи Павла Винтмана запечатлели общественную психологию именно определенных лет, непосредственно предшествовавших войне. Они вобрали в себя чувство молодого человека как раз той поры, а не какой-либо иной, и, стало быть, вобрали в себя самый дух неповторимого времени. Как всякое истинно поэтическое произведение, они продолжают жить, ибо чувство любви и долга, мужества и дерзания, жажда жизни и самопожертвования выражены в них без поэтической позы — искренне, убедительно, горячо. Молодым поэтом найдены слова, соответствующие его утверждению: