Река жизни. Тривиальные рассказы - Елена Сперанская

Река жизни

Тривиальные рассказы

Елена Сперанская

Эх, Волга-речка, не боли, сердечко,

Не боли, сердечко, хоть скажи словечко.

Льются воды твои размеренно.

Здесь и прелесть твоя, и сила.

Я в одном лишь только уверена,

Что любому ты сердцу мила.

Теплоходы, баржи, паромы, плоты

Не дают тебе задремать.

Мы с тобою снова на «ты»,

Собираюсь в дорогу опять.

Волга-матушка, наша кормилица,

Берега твои круты и топки.

Будто красная ты девица,

И страна тобою гордится.

В час суровый была ты границей.

Враг не тронул твоих берегов.

Небывалой взметнулась птицей,

Ты украшена сетью мостов!

Вся в сиянии лунного света,

Как будто ступаешь к венцу.

Или солнечным светом согрета…

Все наряды тебе к лицу.

Унесусь ли в дальнюю дорогу

Или буду близко от реки

Из себя не скорчишь недотрогу,

Всё отдашь и не пожмёшь руки.

Перелески, заводи и мели;

Пляжи, причалы и пристани.

Всё, что сделать сумели,

Это – русское искони.

Так, и чужого не требуя, в непогоду, затишье

И бурю, силы свои, пробуя,

Льешься себе на просторе.

© Елена Сперанская, 2016

ISBN 978-5-4483-4897-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Река жизни

Большой и крепкий деревянный дом, построенный из столетних бревен, с выступающими наружу срезами, со ставнями в крохотный дворик, где росли перед окнами цветы: подсолнухи, колокольчики и ромашки, нравился всем сельчанам, которые часто хвалились, что у них большой урожай зерна и много птицы, выращенной рядом с конюшней в курятнике. Так жили все жители этой далекой Сибирской деревни, включая и самих хозяев этого дома. Во дворе у них на привязи сидела ворчливая собака неизвестной породы.

В доме жили когда-то двое мальчишек с родителями, но война отняла у них живность, а детей пришлось обучать самим. Иногда они посещали церковно-приходскую школу, чтобы им поставили крестик в справке. А расписываться они научились быстро, когда им отпускали расписки за урожай зерна ржи, растущей на общем поле. Каждая семья должна была убирать свой, отведенный ей надел, складывать в снопы, молотили колосья, а потом сдавали на вес в сельпо. Им доставляли иногда деньги, и они покупали себе ткань на простыни, скатерти, рубахи и портянки. Армяки остались от родителей отца, поэтому их только латали и передавали из поколения в поколение. Посуду из дерева: ложки и тарелки – все делал еще прадед, а глиняные кувшины покупали на базаре вместе с молоком и творогом, привозимыми из дальних северных районов, куда ни один солдат не смог добраться. Скопилось этого добра целый шкаф, состоящий из полок с планкой.

– Сходи к своему брату и скажи, что у меня нет больше сил отбиваться от набегов солдат. Пусть собирает восстание и готовится к наступлению, – сказал Спиридон жене в конце мая тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда уже стали происходить расстрелы крестьян, кто не хотел воевать, и кому дорога была земля Сибирская.

– Если уйду, а тебя расстреляют, то мы никогда не встретимся, – заплакала женщина и стала вытирать слезы платком для сметания крошек хлеба со стола.

– Торопись с сообщением. Уйдешь ночью. Я тебя перевезу через реку на другую сторону, а ты тропинками выйдешь к городу. Там тебя на попутке кто-нибудь прихватит. Только не садись в телегу. Лучше спрячься в леске. Затаись. Как увидишь, проезжает кто-то из знакомых сельчан, тогда можешь голосовать. Они тоже все собирались отбыть на запад с детьми в Челябинск, – сказал твердо муж, облокотился о стол и стал читать листовку – воззвание, сохраненную им с прошлого года, где сообщалось о произошедшей революции в Петрограде и передаче власти временному правительству.

Он понимал, что эта мера предосторожности сдует с кресла всех царских чиновников и установится диктатура власти, о которой давно поговаривали у них на слетах всех сельчан после уборки урожая и распределения поровну прибыли.

– А ты Спиридон? Как вы здесь спрячетесь с Ерошей? – спросила горько Клава, чувствуя, что месяца через четыре-пять у нее тоже родиться ребенок – третий в их роду Пантелеймоновых.

– Хочешь, я с тобой уйду? – спросил Спиридон, глядя на ладную, чуть располневшую за последнее время, фигуру жены.

– Боязно мне одной по большаку идти, да по лесам прятаться. Что зверь какой?! Я-то здесь места плохо знаю. Мне помощь пригодится, шаровары твои стирать надо будет, а ребенок родится и того больше: дров нарубить, воды принести… Со всем остальным я сама справлюсь, может быть, Миша поможет. Он теперь подрос чуток, как ты думаешь?

– Верно. Но мы с ним на охоту будем ходить и рыбу ловить, а потом Ерофей к нам подъедет или пешком доберется. Спрячемся от чиновников. Там глядишь, и войне конец. А если нет, то будем участвовать против всех. Соберем слет в Алапаевске. Устроим забастовку, а потом на Донские просторы подадимся, в казачество вступим. Ребят туда пристрою. Оружие дадут, лошадей крепких, – сказал он о своих намерениях уберечь своих старших детей от солдатчины, глядя, как жена начала собираться в дорогу, складывать теплые носки и платок в котомку.

– Опасно это. В казаках ты тоже должен будешь воевать. Нам и там придется дом самим строить или к кому-то на поселение устраиваться… Кому мы там нужны?

– Не торопись. Вот выздоровеет Ерофей, мы и его в дело вправим… Лишь бы сбежал отсюда, а то не ровен час наш дом подожгут, что мы против власти настроены, – почти шепотом сказал Спиридон, распахивая дверь настежь, чтобы сквозняк проветрил помещение большой комнаты, где в углу за занавеской лежал Ерофей с перевязанными пятками и дремал, еле вслушиваясь в разговор родителей, чтобы понять, к чему они клонят.

– Спиря, а может и Ерошу с собой возьмем? Ему здесь, что делать? – Клава подошла и заглянула за занавеску, чтобы выяснить спит он или нет, так как был второй час ночи.

– У него есть залатанные штаны. Вот пусть их с собой возьмет, когда к твоему брату двинется. А ружья нет, так это хорошо. Меньше страха за его жизнь. Но у нас они были. Значит, завтра опять явятся, так ему придется сбежать от них. Как он побежит, если ноги больные?

– Как? Неужто не знаешь? Как ты ко мне на свидание к брату приходил? – стала спрашивать Клава иронично, заметив, что у Ерофея под подушкой сверкнул нож и обрез.

– Знаю такое дело, в лаптях. Это первый признак хорошего самочувствия – летом в лаптях ходить. Никогда ноги не заболят, но и до зимы не протянут, – сказал Спиридон и зевнул, чувствуя, что засыпает сидя за столом.

Он встал из-за стола и подошел к печке, где за поддоном хранилась снедь, приготовленная в дорогу. Откусил от буханки хлеба. Затем посыпал солью, обмакнул туда лук, выращенный на огороде, и съел, чтобы отбить тягу забраться на печку, где лежал его дед перед смертью, и где умер его отец.

– Ты поесть хочешь, перед проводами али нет? – спросила Клава, надеясь, что все уладится и ребенок родится здоровый и крепкий, такой же, как пасынок-Миша, которому все было нипочем: маленький всегда по снегу босиком бегал и не простужался.

– Нет, наелся уже. Увидишь, Клаша, мы вместе легче прорвемся и заживем по-новому у твоего брата. А потом с ними переедем с Дона на Волгу. Там, говорят, даже лучше, и земля есть хорошая… – сказал муж, тяжело дыша от перекладывания поленницы дров в избе у печки, где он спрятал двухзарядное ружье и патроны, оставшиеся от отца.

Когда дед ходил в горы на охоту за пушниной, в особенности за белкой и соболем, чтобы продать на черном рынке за большие деньги и содержать семью из пяти человек: своего отца, мать, себя, жену и единственного сына – красивого и талантливого парня, умеющего играть на гармошке – Спиридона с чубом, как у казака, выбивающегося из-под околыша фуражки. Он получал большой калым, иногда золотом. У матери сохранилось, сделанные городским ювелирным мастером, золотые вещи: обручальное кольцо, цепь, серьги и ценный крест. Все это богатство досталось первой молодой жене Спиридона – хохотушке Насте, которая не чаяла, как пучила эти драгоценности.

Но носила исключительно по праздникам, примеряя перед зеркалом украшения и заботливо складывая назад в шкатулку, вырезанную ее отцом и подаренную молодым на свадьбу. Прожили они с мужем десять лет. Успели родить двоих детей. Но Настя простудилась и стала кашлять.

Умирала она медленно. Как раз перед революцией, когда началась гражданская война, у нее случился сильный последний приступ астмы. Хоронили Настю тихо только дети и Спиридон. Сам он сделал гроб из досок, купленных в магазине. Взял у соседей лошадь и телегу. Втроем они сели сзади гроба, и лошадь сама довезла их до самого погоста с пошатнувшимися крестами, где были похоронены все родственники мужа и последнего наследника в их роду, если детей возьмут на войну, куда их записали сразу при рождении.