Сердце друга - Эммануил Казакевич

Казакевич Эммануил

Сердце друга

Эммануил Генрихович КАЗАКЕВИЧ

СЕРДЦЕ ДРУГА

Повесть

________________________________________________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ:

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Моряк в пехоте. ( 1 2 3 4 )

ГЛАВА ВТОРАЯ. Аничка Белозерова. ( 1 2 3 4 )

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Разведка боем. ( 1 2 3 )

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Любовь. ( 1 2 3 4 5 )

ГЛАВА ПЯТАЯ. Море. ( 1 2 )

ГЛАВА ШЕСТАЯ. Море и земля. ( 1 2 3 4 5 )

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Берег. ( 1 2 3 4 )

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Берег (окончание) ( 1 2 3 )

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Жизнь мертвых. ( 1 2 3 )

________________________________________________________________

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Моряк в пехоте

1

В самый разгар военных действий, когда полк, обескровленный в наступательных боях, все еще пытался прорвать немецкую оборону на подступах к Орше, поступил приказ о смене. Этот приказ означал, что люди, окопавшиеся в глинистой хляби огромных, тянувшихся на десятки километров оврагов, простуженные, охрипшие, покрытые фурункулами, нажитыми этой осенью, покинут свои позиции и отправятся отдыхать в спокойные сухие места, а здесь их заменят солдаты других, свежих частей.

Командир полка майор Головин собрал у себя узкое совещание в составе своих заместителей, начальника штаба и командиров трех батальонов и, еле сдерживая блаженную улыбку облегчения, сообщил им о приказе.

Во время совещания приехали два представителя той дивизии, которая сменяла полк, - старик полковник и молодой майор. Они вошли в сырой блиндаж, освещенный самодельной лампой, и, предъявив документы, уселись на деревянный топчан возле железной печурки, чтобы согреться и обсохнуть.

В наступившей на минуту тишине, нарушаемой только однообразными и свирепыми взвизгиваниями ветра за подрагивающей дверью блиндажа, все внимательно оглядели друг друга.

Вид приезжих составлял разительный контраст с видом собравшихся на совещание полковых офицеров. Приезжие были чисто выбриты, от них даже пахло одеколоном. Лица их, розовые и гладкие, свидетельствовали о сытой и спокойной жизни в течение длительного времени. Сапоги, хотя уже слегка забрызганные грязью и глиной, сохраняли свой светлый и жирный блеск, живо напоминающий об армейском порядке и благополучии.

Головину стало не по себе от собственного растерзанного вида и от неподобающей внешности подчиненных. "Да, мы немножко того... поопустились, - думал он, глядя исподлобья на своих обросших бородами комбатов, - робинзоны, черт возьми нас совсем!" Комбаты, в отличие от него, нимало не совестились, напротив - они глядели на приезжих даже с некоторым вызовом: и мы, дескать, такими были; посмотрим, что будет с вами здесь через недельку-другую.

Эта мысль, вероятно, промелькнула и в голове приезжего молодого майора. Он смотрел на местных офицеров с сочувствием и не без опасения за будущее своей части на этом трудном участке фронта. Зато седой полковник как видно, старый служака, - сурово оглядев присутствующих, проворчал:

- Бриться надо. У вас совсем партизанский вид.

Командир полка развел руками.

- Правильно, товарищ полковник. Но, откровенно скажу, - условия невозможные. Кругом - пустыня. Противник все пожег при отступлении. Леса нет, дров нет, топить бани нечем. Дождь хлещет месяц подряд. Блиндажи обваливаются, а обшивать их нечем. Кругом - глина, вода. Оружие и то чистить негде. Бывало, пулеметы отказывали... Да, было. Всякое было. - Он с наслаждением повторял это слово "было", означающее, что все беды кончились и теперь предстоит нечто совсем другое, несравненно лучшее.

Полковник недовольно поморщился и коротко сказал:

- Приступим.

Его ознакомили с положением дел, вручили оперативную и разведывательную карты и предъявили заранее заготовленный акт о сдаче и приемке участка. Но полковник, к некоторой досаде Головина, оказался человеком дотошным и, видимо, не принадлежал к породе канцеляристов.

- Я лично осмотрю передний край и уточню положение на месте, - сказал он и, с минуту помедлив, продолжал: - А пока должен вам сказать, что ваши данные о противнике, о его огневых средствах, системе обороны и боевом и численном составе его частей нас никак не устраивают. Командование согласилось с тем, что вы должны перед сдачей участка провести разведку боем. Приказ об этом вы получите в ближайшие часы.

- Разведку боем? - повторил Головин, и его лицо на мгновение перекосилось, как от боли.

Разведка боем означала, что полк, и так понесший большие потери, понесет еще новые, тем паче что противник укрепился на выгодной позиции и вся лишенная леса равнина на нашей стороне, кроме этих залитых водой, но спасительных оврагов, просматривалась им на десятки километров. И хотя полковник из другой дивизии имел все основания и непререкаемое право требовать разведки боем перед сменой, Головину казалось, что старик просто нехороший, сухой и злой человек, который лишь в отместку за то, что ему попался такой трудный участок, и из зависти к уходящей на отдых части решил потребовать разведки боем.

Головин сухо сказал:

- Есть. Будет сделано.

Он оглядел своих людей. Ему нужно было решить, кому из комбатов доверить непомерно тяжелую задачу. Конечно, можно было поручить это дело командиру второго батальона, капитану Лабзину, человеку, которого Головин недолюбливал за чрезмерную, почти трусливую осторожность - его Головину не так было жалко, как остальных двух. Но эта мысль только на самую долю мгновения пронеслась в голове командира полка, и он тут же отбросил ее прочь не без негодования на самого себя. Ибо что бы там ни думал этот сухарь-полковник, какими бы мотивами ни руководствовался, но дело есть дело: та часть, которая сдает участок, обязана провести разведку боем перед сменой, если противник недостаточно разведан, - таков воинский закон. И эту задачу следовало поручить самому решительному - и самому любимому - из комбатов, командиру первого батальона. Уныло взглянув на него, Головин сказал:

- Товарищ Акимов, готовься.

- Есть готовиться, - ответил Акимов, подымаясь во весь свой большой рост и усмехаясь в молодую, блестящую, кудрявую черную бороду, выросшую за месяц здешней жизни. Его голос, низкий и с каким-то веселым раскатцем, оторвал полковника от карт и боевых документов. Полковник взглянул на него и увидел мощную голову на большом теле, которое и под уродливой ватной телогрейкой представлялось полным сдержанной силы. В Акимове именно чувствовалось изобилие силы, и, если бы он держался подтянуто, напряженно, это казалось бы уже нескромным, почти демонстративным. Может быть, поэтому он чуть сутулился, двигался по-медвежьи мешковато, с этакой нарочитой ленцой, и единственная неприкрытая часть его тела - шея, хотя и немалого обхвата, была очень белой и нежной, как бы не желая свидетельствовать о мышцах богатыря, скрывавшихся под одеждой.