Альфа Центавра - Сергей Дубянский

Сергей Дубянский

Альфа Центавра

Если б Олеся понимала значение всяких витиеватых слов, то вполне могла б сказать – «Искушение оказалось сильнее меня». Но поскольку лучшей оценкой по литературе у нее была единственная четверка с двумя минусами, да и та в незапамятные времена, она подумала: …Клево, что никто не заметил!.. Во, блин, покатило!..

Правда, окончательно она успокоилась, лишь добравшись до родного двора – сразу перестало казаться, что люди смотрят на нее подозрительно, пульс пришел в норму, дыхание выровнялось, и заходя в подъезд, она даже не оглянулась. Щелкнул замок, гордо именовавшийся жильцами, «кодовым». Код состоял всего из двух цифр, и соответствующие кнопки, отполированные до блеска, угадывались с первого раза, но все равно Олеся почувствовала себя в безопасности; это было важно, ведь в черном пакете, который она держала в руке, находилась замечательная, модная, но чужая сумка.

Теперь ее волновало только одно – не рано ли она радуется; слишком уж демонстративно сумка висела на спинке стула рядом с пустым столиком летнего кафе, словно специально, чтоб прихватить ее, проходя мимо. Собственно, Олеся так и сделала, а ведь, возможно, в глубине зала какой-нибудь приколист тихо угорал, наблюдая за ее испуганным лицом; за тем, как она перебегала улицу на красный свет и уже на другой стороне судорожно совала бесполезную добычу в пакет. …Не, блин, не похоже, – Олеся прикинула вес пакета, – тяжелый… да и сумка клевая – такими не разбрасываются…

Олеся повернула ключ очень осторожно, но звук все-таки был услышан.

– Олеська! – раздался голос отчима, – это ты явилась? – вроде, у кого-то еще имелся ключ от квартиры.

Проходя мимо кухни, Олеся увидела мать; перед ней стоял стакан с вином, но ее взгляд замер на пустой белой стене. Она уже давно твердила, что устала от такой жизни, но продолжала и продолжала жить, ничего не меняя. Олеся не могла этого понять, ведь раньше-то мать была совсем другой …кажется, была другой… – образ последних лет вытеснил тот, прежний, то ли стершийся, то ли придуманный. Напротив, неловко обернувшись к двери, сидел отчим – не такой пьяный, чтоб упасть, а пьяный, но бодрый; именно таким Олеся боялась его, и, тем не менее, не могла удержаться.

– Не, мы менты – алкашей собираем.

Это был, своего рода, экстрим. Олеся знала – будь у нее много денег, она б гоняла на машине, или ныряла с аквалангом, или прыгала с парашютом, а в сложившейся ситуации – доставать отчима и не схлопотать по уху являлось реальным развлечением, щекочущим нервы и приносящим моральное удовлетворение. Теперь, вот, возникла еще сумка, но это был так, случайный эпизод, а не система.

– Сейчас ты у меня догавкаешься, – отчим недобро усмехнулся, однако вернулся к бутылке, и чтоб продлить «аттракцион», Олеся задержалась в коридоре.

– Гавкают кобели, вроде, тебя.

– Ну, сука, напросилась! – отчим вскочил, повалив стул.

– Саш, не трогай ребенка!

– Да пошла ты! – отчим сбросил вялую руку матери, но выигранного времени хватило, чтоб Олеся скрылась в своей комнате, повернула замок и счастливо улыбнулась, потому что здесь была ее неприступная крепость. Лишь однажды отчим нарушил «границу», но пока он бил в дверь, Олеся успела написать предсмертную записку, назвав виннового в ее смерти; зажав в руке половинку тетрадного листка, она распахнула окно и вскарабкалась на подоконник. Даже смотреть вниз было страшно, не говоря уже о самом прыжке, но отчиму хватило и такого половинчатого варианта. Дело в том, что он когда-то сидел в тюрьме и в отличие от киношных зеков (настоящих Олеся, слава богу, не знала), считавших тюрьму неотъемлемой частью жизни, почему-то очень боялся попасть туда снова. Что там произошло с ним, неизвестно, но с того дня «граница» оставалась нерушимой. Жаль только, что мысль пугнуть его таким образом, пришла Олесе не так давно…

Олеся никогда не видела своего отца, но вспоминала всякий раз, когда запиралась в комнате – ведь это он, уходя к другой, оставил матери квартиру; если б не это, они б наверняка жили на улице… а, может, и не жили вовсе. В своей прошлой, непьяной жизни мать рассказывала, что отец не знал о рождении дочери – потому и ушел. Будучи маленькой, Олеся наивно мечтала, что он обязательно вернется; немного повзрослев, хотела сама найти его; а потом появился отчим, и она решила, что никогда никого не станет искать, потому что все мужики – сволочи, и человек, оставивший им квартиру, просто имел свой тайный умысел, например, со спокойной совестью исчезнуть из ее жизни.

Олесе хотелось есть, но проникать на «чужую территорию», да еще лезть в холодильник, пока отчим не допил бутылку, было уж слишком экстремально – на такой случай в пакете лежал купленный по дороге пирожок и маленькая шоколадка; только они находились на самом дне, а сверху…

Любопытство победило голод – Олеся извлекла из пакета сумку и зажмурившись в предвкушении чуда, высыпала содержимое на диван; разровняла получившуюся горку, ощущая пальцами, сколько там всяких разных вещей; открыла глаза… и даже дыхание перехватило – это был момент подлинного счастья! Если б она находилась в квартире одна, то, точно б, завизжала и запрыгала, как в далеком детстве прыгала и визжала при виде вспыхивающих огоньков новогодней елки.

Первым делом Олеся схватила телефон, отливавший розовым перламутром; маленький, толстенький, с откидной панелью – именно такой она видела в рекламе и именно о таком мечтала! На дисплее возникла какая-то мультяшная рожица. …Полный отстой! – Олеся презрительно сморщила носик, – ладно, у Надьки есть клевые картинки, только… – закрыв панель, она задумалась, – менты ж как-то вычисляют их – по телику показывали, как один лох погорел на краденом телефоне, – вздохнув, Олеся ласково погладила гладкую блестящую поверхность, – хоть и безумно жалко, но лучше без него, чем загреметь в колонию; я ж, небось, еще стою у них на учете – отчим говорил, типа, к ним раз попадешь, и клеймо на всю жизнь… А чего я парюсь? Этот скину, получу бабки, куплю себе новый!.. Блин, наконец-то у меня будет телефон, а то одна хожу, как дура…

После принятого решения перламутровый «кирпичик» уже, вроде, и не принадлежал ей, поэтому, чтоб не травить душу, Олеся отложила его в сторону и взяла паспорт. С фотографии смотрела симпатичная, но строгая девушка с большими глазами и прямыми темными волосами. …А на ксивах почему-то все напрягаются – она еще клево получилась… Олеся не поленилась достать с полки собственную «ксиву»; положила рядом. …Жалко, что мы не похожи… В голове промелькнул обрывок фильма, где человек, завладев чужими документами, стал выдавать себя за другого. Правда, идея была абсурдной изначально и даже не вследствие их непохожести – в кино второй сначала убил первого, а Олеся не представляла – как это, специально подойти и убить человека; это находилось за гранью ее понимания. Вот, подраться она могла и даже любила; собственно, ее и поставили на учет в детской комнате за то, что она прямо в школе избила Катьку Звягинцеву.

…Чтоб там менты ни говорили, все я сделала правильно!.. – в тысячный раз подумала Олеся, – какое она имела право называть меня «соской», если ее придурок сам подбивал ко мне клинья? Да мне этот урод даром не нужен!.. Она вспомнила, с каким удовольствием накрутила на руку длинные Катькины волосы и резко дернула вниз, вскинув при этом согнутую в колене ногу. Они и встретились – Катькин нос и ее колено; у Катьки хлынула кровь; ну, а дальше понеслось совсем весело…

Вечером к ним приходила молоденькая лейтенант в короткой юбке; матери дома не оказалось и она долго беседовала с отчимом, а когда ушла, тот сразу схватил ремень. В этом не было ничего нового – другими воспитательными приемами он просто не владел, и хотя с каждым годом разум воспринимал наказания все с большим протестом, тело порой все-таки упускало момент для побега. Тогда Олеся матерно орала, царапалась, щипала отчима за ноги; правда, особого эффекта это не давало, и лишь получив сполна, она неслась в свою спасительную комнату, на ходу натягивая трусы, и там давала волю яростным слезам.

Последний год ремнем ее уже не наказывали, а пока ходила в школу, часто доставалось за двойки… но, вот, не давалась ей эта чертова учеба! Да и было б не так обидно, лупи ее какой-нибудь профессор, но отчим с его сраным ПТУ «по строительному делу», оконченным сто лет назад?.. Мать за нее никогда не вступалась, поддакивая, что «учиться надо хорошо», но Олеся догадывалась, что она просто боится отчима, а тому доставляло садистское удовольствие лупить сложенным вдвое ремнем по беззащитной голенькой попе, под вопли и плач наблюдая, как на нежной коже постепенно возникает багровый узор; на оставшийся вечер он делался благодушным, и мирно смотрел телевизор, так что даже если б падчерица стала враз круглой отличницей, он бы наверняка нашел другой повод…