Посторонние: власть, масса и массмедиа в сегодняшней России - Борис Дубин

Борис Дубин

Посторонние: власть, масса и массмедиа в сегодняшней России

Уже в 1999-2000 годах отдельные наблюдатели социально-политической жизни России заговорили об эффекте дежавю. С годами, по мере сужения пространства критических высказываний о происходящем в стране, слова о возврате власти то ли к брежневскому, то ли к сталинскому режиму чуть ли не вошли в привычку. Мне подобный диагноз кажется слишком общим, он требует уточнений. Неразвернутая отсылка к прошлому как чему-то общепонятному мало что объясняет в настоящем: это не ответ, а новый вопрос. Кроме того, подобный ход мысли, даже вопреки желаниям высказывающихся, на свой лад укореняет и упрочивает форму взаимоотношений власти и массы, страны и мира, сложившуюся во второй половине 1990-х- начале 2000-х годов. Тем дороже эта диагностическая неточность может обойтись в будущем. Именно поэтому образовавшаяся за последние семь-восемь лет и склеротизирующаяся у нас на глазах конструкция коллективного самопонимания, социального воображения, повседневного взаимодействия в России (конструкция социальности) требует пристального и многостороннего анализа.

Я ограничусь одним ее аспектом и попробую наметить связь между переменами в характере российской власти середины 1990-х – первой половины 2000-х годов, в структурах коллективной идентификации и политической культуре россиян этого периода и в системе российских массмедиа. Речь пойдет о процессе усредняющей массовизации социума и феномене «конструируемого большинства». В их обсуждении я опираюсь на публиковавшиеся данные опросов Левада-Центра, а также на некоторые наблюдения и соображения, уже формулировавшиеся прежде [1].

1

У процесса массовизации социальной жизни и коллективных представлений россиян были две важные предпосылки. Во-первых, в середине 1990-х годов абсолютное большинство публики, включая ее образованные фракции, перешло с печатных средств межгрупповой коммуникации (новых перестроечных газет, тонких журналов) на массовые аудиовизуальные медиа, прежде всего – телевизионные. Советская, государственная модель печатных коммуникаций к 1995 году фактически развалилась, но вместе с ней прекратила существовать – в том числе по социально-экономическим причинам – массовая журнально-газетная периодика как таковая [2]. Вот лишь несколько цифр. Например, газету «Аргументы и факты» на будущий 1995 год выписали для себя и семьи 15% россиян, тогда как в 1989 году выписывали 58%, «Комсомольскую правду» – 7% (в 1989 году – 44%), «Известия» – 3% (прежде – 17%) и т. д. В 1994 году отнесли себя к ежедневно читающим газеты 27% опрошенных жителей России, тогда как в 1990 году относили 64%, к ежедневно читающим журналы – 2% (в 1990 году – 16%) [3].

Аудитория реально читавшейся прессы – тиражи изданий, наиболее популярных в конце 1980-х – начале 1990-х годов – в среднем сократилась ко второй половине 90-х примерно в 20 раз. Для понимания масштабов произошедшего я не раз использовал такую метафору: представьте, что в миллионном городе всего через несколько лет осталось 50 тыс. населения. С точки зрения современной социологии (после работ Георга Зиммеля о социальном значении числa), количество взаимодействующих единиц задает тип отношений между ними, а значит тип коллективности. Социальные связи между «оставшимися» 50 тыс. из моего примера, как ни парадоксально, оказались не теснее, а слабее: социум – причем именно в более образованной и урбанизированной его части – стал более простым и однородным, уплощенным и раздробленным. Но тем самым и более податливым для внешних воздействий на всех и каждого из его атомизированных членов.

Во-вторых, телевидение стали теперь фактически представлять два центральных, целиком огосударствленных канала. Жирную точку в этом процессе поставило административное расформирование прежнего НТВ, прошедшее при фактическом молчании даже, казалось бы, заинтересованной публики; добавлю совсем недавнее переформатирование REN TV и смену ведущего новостных передач, которые устранили последний сколько-нибудь популярный телеканал неофициальной информации о текущих событиях. По экспертным оценкам, уже к началу 2000-х годов государство контролировало 70% всех электронных СМИ, 80% региональной и 20% центральной прессы [4]. Последующие централизованные изменения в системе федерального и регионального телевещания (патриотический общенациональный канал «Звезда»; планируемый в параллель ему православный канал; выигранный недавно Санкт-Петербургом тендер на создание общенационального канала регионального вещания на 43 местных частотах и т. д.), как предполагает власть, довершат этот процесс реэтатизации медиапространств России [5].

Здесь соединились несколько факторов:

– установки высшего политического руководства, в форме «укрепления властной вертикали» вытесняющего с политического поля любых возможных оппонентов, включая вполне вымышленных; власть с середины 1990-х годов и с особенной интенсивностью в последние годы отказывается от обращения к разным социальным и политическим партнерам, к разным источникам легитимации и авторитета, все более капсулируясь в себе, своих интересах и собственных закулисных интригах;

– экономические интересы крупнейших собственников, монополизирующих сферу массовых коммуникаций и устраняющих «неудобства разнообразия» – групповые, слоевые различия в требованиях и запросах населения; ведущие предприниматели следуют в этом той же стратегии сужения и упразднения пространств соревнования, общественной дискуссии, контроля со стороны других, предпочитая не взаимодействовать и солидаризироваться с партнерами, а устранять их как конкурентов, причем чаще всего с помощью власти, послушного ей суда, прокуратуры, МВД и т. п.;

– самоопределение новых «прагматичных» руководителей медиа, отстраняющихся тем самым от реальной публики с известным разнообразием ее потенциальных интересов через создание и укоренение в собственном сознании и в общем мнении таких фикций, как «большинство», «масса» (в циничном профессиональном языке – «пипл»); принятый тем самым образ аудитории и риторика такого к ней отношения стала играть для молодых и честолюбивых работников роль символического барьера или фильтра в процессах их кадрового продвижения, критерия при отборе начальством и проч.

То, что эти процессы развернулись именно в сфере телевидения, – не случайность. В частности, это объясняется, конечно, гигантскими деньгами рекламодателей, других заинтересованных инстанций и лиц, которые в эту сферу поступают и в ней крутятся (для публики же ТВ остается самым дешевым из доступных источников информации и развлечений). Но меня больше интересует конструкция и характер телевизионной реальности, делающие телекартинку – при всей ее технической искусственности и изобразительной условности – столь убедитель ной и популярной, что именно ТВ стало для преобладающей части зрителей привычным синонимом документального, действительности как таковой. Выделю несколько элементов телепоказа, которые, мне кажется, в наибольшей мере отвечают за зрительское ощущение «реальности» представленного на голубом экране.

Начну с того, что показываемое многократно повторяется на протяжении дня, в рамках недели (повторение – важнейший элемент воздействия ТВ). Причем прежде всего повторяются именно те передачи, которые представляют самую горячую, «непосредственную» реальность – новости, события дня. Актуальное содержание, смысл передачи как бы скрадываются формой показа, организующим ритмом повтора. Парадоксальный эффект стабильности возникающего при этом у зрителей образа мира связан как раз с тем обстоятельством и многократно усилен тем фактором, что все передачи далее вмонтированы в жесткую жанровую сетку телевещания и, наконец, минута за минутой приурочены к повторяющемуся же досугу зрителя, синхронизированы с коллективным укладом его семьи. Телевещание – например, новостное, – конечно же, лишь цитирует фрагменты снятого документально. Но при этом демонстрация документальных «цитат» соединяется с комментариями дикторов или экспертов к ним «здесь и сейчас» – т. е. в студии, которая и становится для зрителя местом возникновения его, зрительской, реальности как реальности постановочной, создаваемой у него на глазах и ему демонстрируемой.

Важно, что телевидение как медиа никогда не делает проблемой свою документальность. Так оно не ставит под вопрос правила и процедуры соединения «реального» (процитированного) с «представленным» (студийным), крупных планов обращенных к зрителю действующих лиц (с их апеллятивным модусом представления – «вот я, смотрите», voila) и анонимного, не контролируемого сознанием фона (с его нормативным, ценностно нейтральным и как бы само собой разумеющимся «оно», «il y a»). Говоря короче, интеллектуальный сюжет «Фотоувеличения» Антониони телевидению (может быть, сегодняшнему телевидению) не нужен (может быть, пока не нужен). Не исключено, что он на нем и невозможен. Так или иначе, сложившаяся техника конструирования и подачи реальности на телеэкране не проблематизируется, и зрители, предполагается, не спрашивают себя, ни что перед ним, ни что оно значит. Характерно, что, в отличие от более старых образно-символических техник литературы, музыки, изобразительных искусств, ни на самом телеэкране, ни за его пределами нет институции телевизионной критики и роли критика как общественного эксперта, делающего показанное предметом рефлексии, сравнения, разбора. Телевизор – не инструмент коммуникации между группами, кружками, слоями; он в большей степени обращается к обществу в виде массы, ко «всем как один», почему, особенно в российских условиях, работает на человека семейного, но не человека публичного [6].