Избранные. Гуманитарная фантастика - Алексей Жарков

Избранные

Гуманитарная фантастика

Составитель Алексей Жарков

Дизайнер обложки Алексей Жарков

Иллюстратор Илья Объедков

© Алексей Жарков, дизайн обложки, 2017

© Илья Объедков, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4483-8875-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Карлсон, который живет

Татьяна Аксёнова

Философские размышления о людях – развлечение так себе, но сойдет, если больше заняться нечем.

Так получилось, что я в первую очередь наблюдатель. Определения из умных книжек, которые время от времени зачитывает мой маленький друг Йоэл, меня не то чтобы убеждают.

Предпочитаю смотреть по сторонам.

У нормального хомо сапиенс из учебников – две руки, две ноги, одно туловище и голова. В общей сложности двадцать пальцев. Определенный набор внутренних органов, расположенных в строго определенных местах тела. Все любовно вылеплено самой эволюцией и доведено до некого идеала.

Только вот идеала нам не достаточно. Никогда не было достаточно.

Давайте отрежем человеку руку и заменим протезом.

Давайте кость за костью поменяем весь скелет на сверхпрочный полимер.

Давайте и вовсе избавимся от ненужного тела и подключим мозг к системе жизнеобеспечения.

В книжках не пишут о таких вещах. В них человек представляется чем-то цельным, а не набором деталек из детского конструктора. В них не говорят, сколько именно можно выбросить из первоначального комплекта, чтобы он все еще считался хомо сапиенс.

Все, кроме разума?

Удобная теория. Но тогда нам пришлось бы считать людьми и модов; уравнивать в правах мозги, счастливо избежавшие постороннего вмешательства, и те, которые засунуты в башку белого медведя или подключены к заварочному чайнику. Удобно считать тело лишь придатком, но физиология, как и ее отсутствие, все-таки накладывает отпечаток.

И где тогда проходит грань?

Нет, я не пытаюсь подобрать подходящую классификацию для себя, как мог бы подумать кто-то. Никакого экзистенционального кризиса у меня нет. Это и правда не более чем праздный интерес.

В конце концов, я уже пару лет как умер. И какая к черту разница, кем я был до – вы же все равно не станете искать человечность в трупе?

Я – мертвец. Тень – так называют таких, как я. Отражение. Или – как мне нравится больше всего – призрак. Это очень старое слово. Но мне кажется, оно подходит.

Нужна целая куча случайностей, чтобы появился призрак. Кто-то должен быть подключен к виртуальности. Какому-то магазину или бару должен понадобиться новый сотрудник. Система генерации, прочесывая сеть в поисках подходящего типажа, должна подхватить образ кого-то, кто именно в этот момент умирает. И даже такого не всегда достаточно для того, чтобы вместе с внешностью к голограмме приклеилось и твое сознание. Нужно что-то еще. Не знаю. Огромное желание жить?

В любом случае, ничего подобного с тобой не происходит. Супермаркет, или где ты там теперь работаешь, аплодировать свершившемуся чуду не спешит. Ты – ошибка, сбой в отлаженной программе. Не проходит и минуты, как тебе перекрывают доступ к большей части системы, оставляя только базовые функции. В виртуальность, где еще можно хоть как-то имитировать жизнь (хотя далеко ли ты уйдешь без своих денежек?), у тебя больше нет доступа. Твое тело – если у тебя было тело – уже сожгли или превратили в удобрение. Ты – голограмма. Изрядно потускневшая, почти прозрачная без подпитки. И при этом – в самой идиотской на свете униформе.

На мне – красная кепка из МакДоналдса. Слишком широкая футболка. Черные джинсы. Кеды.

Уверен, вы бы не хотели провести в таком виде вечность.

Но призракам не приходится выбирать подобные вещи. Призракам вообще мало что приходится выбирать. Вы говорите: человек – это разум? Посмотрим, далеко ли вы уедете на одном только разуме безо всяких… придатков.

Призраки не переодеваются. Призраки не едят и не пьют, не испражняются, не взаимодействуют с материальными объектами, не спят. Последнее, конечно, хуже всего. Представьте растянувшееся на неопределенный срок существование, которое даже не выходит сократить наполовину за счет сна. Моей радости от осознания себя «живым» хватило дня на три. После этого я понял, что мне, черт возьми, нечем заняться.

Как развлекались призраки прошлого? Бросались тарелками? Появлялись из ниоткуда и выли? Предостерегали от бед или помогали советом? Я ничего из этого не могу. Мои полупрозрачные пальцы проходят сквозь все, до чего я мог бы дотронуться… Почти все – кроме чертовых стен. В старые времена привидениям было проще. Тогда еще не было систем безопасности, отфильтровывающих вирусы – и тебя заодно – в полуметре от чужих домов; в лучшем случае, выстраивая невидимую стену, в худшем – отшвыривая на другой конец улицы. Такие, как я, не пугают людей. Максимум, заставляют на секунду остановиться и протереть глаза: «Уборщик из МакДоналдса посреди улицы?» – и отправиться по своим делам.

Да, об этом. О людях. Беспризорному, уличному призраку вроде меня приходится надеяться разве что на разговоры с прохожими. Но даже здесь лет сто назад у меня было бы куда больше шансов.

Теперь другие времена. Теперь на всю Швецию нет ни единого попрошайки, а безработные давно просекли, что месячный доступ в виртуальность стоит куда меньше пары материальных ботинок. Выходить на улицу в наше время – я имею в виду, по-настоящему – не очень-то принято; и тем, кто выходит, обычно не до беседы со странным полупрозрачным типом.

Да, мне многое виделось иначе в те первые дни. Полная свобода. Бесконечные возможности. Бла-бла-бла.

Знаете, чем я занимаюсь на самом деле? Я брожу по улицам. День за днем, месяц за месяцем. Одним и тем же маршрутом. Будто хищный зверь, обходящий владения, – правда, и само слово «ходить» я использую только из ностальгии. Призраки не ходят. Они… перемещаются в пространстве; то и дело пропадая на несколько секунд, когда оказываются в промежутке между проекторами. К этому привыкаешь уже через пару недель, но я все равно стараюсь держаться тех мест, где проекторов побольше, – просто на всякий случай.

Начинаю я всегда с Риддархольмена. С полчаса стою на набережной, изучая геометрически правильные очертания ратуши и вглядываясь в еще темную воду, потом огибаю остров с севера или юга – в зависимости от дня. По мосту перехожу на Гамластан. Я не люблю королевский дворец, поэтому обычно стараюсь обходить его подальше, что не так-то легко. Эта безликая невнятно-серая громадина торчит прямо на набережной и почти утыкается в восточный мост до Нурмальма. Приходится отворачиваться в другую сторону или смотреть себе под ноги. Но вообще, по Гамластану я гуляю долго. Выбираю одну из узких улочек, дохожу до ее конца и возвращаюсь назад по другой. Так – три-четыре круга, не меньше. Спешить мне некуда.

Мой маленький друг Йоэл говорит, что другие столицы затронуло больше. Магазины и рестораны почти все позакрывались, торговые центры снесли, чтобы освободить место для однотипных многоэтажных монстров, выросших посреди городов, как сталагмиты. Черт бы и с ними, с супермаркетами; но ничем не провинившиеся жилые дома тоже раз за разом попадают под раздачу – под предлогом, что они слишком ветхие и не вместительные. А ведь некоторые из них пережили не одну войну.

У нас, конечно, номер не прошел. Шведу важно ходить именно по тем булыжникам, по которым вышагивал его пра-прадедушка – даже если нынешний швед покидает дом раз в квартал. Я гуляю по Гамластану и знаю, что сто лет назад он выглядел в точности, как сейчас – не считая того, что в кафешках суетились живые люди; а леденцы, которые дети покупали в лавках, делались из сахара, а не синтетической хрени с названием на три строки.

Я прохожу по мосту, но не остаюсь на Нурмальме, а тут же разворачиваюсь в противоположную сторону и уже по другому мосту перехожу на Шеппсхольмен. Иногда я гуляю там по набережной, воображая, что чувствую запах моря; иногда иду через парк. Йоэл утверждает, что большинство современных детей не знают, как шумит листва. Они просто никогда не слышали этот звук. Виртуальность передает только знакомые звуки и вкусы; так что для них деревья, наверное, бесшумны. Или играют популярную мелодию. Йоэл не в курсе. Он все-таки тоже швед.

Добираюсь до Кастельхольмена и обхожу его вокруг. Раньше отсюда очень хорошо был виден парк Грёна-Лунд, но теперь на другой стороне канала – пустырь, на котором растут только тоненькие молодые деревца. Это почти единственное, что все-таки не выжило в Стокгольме. Может быть, власти города решили, что зрелище пустующего парка развлечений нагоняет на случайных прохожих слишком сильную тоску. А может, аттракционы просто ржавеют и портятся куда быстрее столов и стульев, которые мы сохранили в своих ресторанах. Этого не знает даже Йоэл. Он Грёна-Лунд не застал совсем. А мне, наверное, доводилось его видеть. Но теперь уже и не вспомнить.