Огненный дракон и Марципанова принцесса - Александр Попадин

Огненный дракон и Марципанова принцесса

Повесть-сказка про два дня из жизни Кёнигсберга XVIII века

Александр Попадин

© Александр Попадин, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление XXI века о носах и давних загадках

Всем известна сказка про Щелкунчика и мышиного короля, но мало кто знает её предысторию, которая интересна не меньше, чем сама сказка. Историю написал Эрнст Теодор Вильгельм Гофман, немецкий писатель и композитор, а предыстория эта началась задолго до…

Впрочем, предыстория столь запутанна, что неясно, с какого бока начинать.

Начну с носов.

На самом деле с этим Гофманом не всё так просто. Весь мир его знает как Эрнста Теодора Амадея, но если сунуть нос в исторические источники, то выяснится, что сначала он был Эрнстом Теодором Вильгельмом, и в молодости последнего Вильгельма поменял на Амадея – в честь Моцарта, чьим страстным поклонником являлся.

Одной игрой с именами дело не обошлось. Потому что, если сунуть нос дальше, встаёт закономерный вопрос: а где происходит действие его знаменитой сказки? В каком городе или в каком королевстве?

Родился и вырос Гофман в Кёнигсберге, здесь же выучился на юриста, и по окончании университета спешно покинул родной город, чтобы вернуться в него всего два раза, и оба ненадолго.

Кёнигсберг он не любил, причём настолько, что ни разу не упоминает его в своих произведениях! Даже в рассказах, в которых действие происходит неподалёку от Кёнигсберга, он называет его не иначе как «город К». Что поистине странно для города своего детства… Не называется по имени и город, в котором происходит действие сказки «Щелкунчик и мышиный король»; а в сочетании со «вставной» «Сказкой о твёрдом орехе» обе сказки сами напоминают собой орех Кракатук, имеющий ядрышко и оболочку. И неизвестно, каким образом этот орех можно разгрызть.

Крёстный Дроссельмейер из сказки списан Гофманом с дяди друга детства, Теодора Гиппеля. И хотя крёстный в сказке называется «родом из Нюрнберга», исторический Гиппель прописку имел сугубо кёнигсбергскую. Он действительно был старшим советником суда, и в своей карьере дослужился, ни много ни мало, до бургомистра Кёнигсберга. В его доме в юности Гофман провёл много времени в компании своего друга Теодора-младшего…

– Здесь таится какая-то загадка… – говорил я себе, гуляя летним вечером по берегу Преголи1 в том месте, где двести лет назад вполне мог гулять Эрнст Теодор Вильгельм. Город сменил имя так же, как его сменил Гофман, и вместо Кёнигсберга теперь назывался Калининградом, но сменил не от любви, а «по обстоятельствам». «Город К»…

Я шёл по набережной той же реки, смотрел на тот же старинный Кафедральный собор, и говорил себе: «Что-то Гофман недоговаривает! Он явно хотел что-то своей сказкой рассказать, а что-то утаить, скрыть в подземельях… Показать нам позолоченный орех, но при этом намекнуть, что раскусить Кракатук и достать волшебное ядро по силам не каждому… Не является ли его история отголосками какой-нибудь старинной легенды?»

Вкуснейшие марципаны в его сказке – валюта, которой можно откупиться от крыс; из них сделан сказочный Марципановый замок, и они являются символом желания крысиного короля завоевать весь мир. И эти марципаны традиционно готовились в городе детства Гофмана! Да и сам Щелкунчик, подаренный Дроссельмейером двенадцатилетней девочке, – если сунуть нос в более пыльные исторические источники, – также связан с марципанами.

Но нет, не Кёнигсберг, а анонимный город.

Автограф и нос Гофмана

Чтобы разобраться во всех этих вопросах, я решил сунуть нос ещё дальше. В те времена, когда марципан был более знаменит, чем даже Эрнст Теодор Амадей Гофман; когда крысиный король ещё не был королём, а в городских буфетах стояли деревянные человечки из рода Щелкунчиков, которые своими зубами разгрызали миндальные орехи для марципанового теста. Из которого раз в году женскими руками на городском конкурсе делались сотни марципанов, а затем самими королём… или хотя бы бургомистром! – выбиралось самое лучшее марципановое изделие.

Видите ли, в мире есть несколько городов, стоящих особняком от всех остальных; они называются марципановыми. Это портовые города, склонные к путешествиям, чудесам и волшебству; в каждом таком городе изготовляют свой марципан. В Венеции – венецианский, в Любеке – любекский, и в каждом городе с ним связана своя легенда или предание.

В Кёнигсберге выпекался марципан кёнигсбергский, и именно вокруг него вертится эта история. Вокруг него и древнего волшебства, которые отличают жизнь марципановую от жизни обыденной. Вокруг доброты душевной и той искры, что золотится в глазах, когда мы смотрим на небо, а фантазия уносит нас далеко-далеко… В другие времена, в марципановые города.

Часть 1

Таинственный груз и схватка в порту

Поздним летним вечером 1767 года, когда заходящее солнце зажгло шпиль Замковой башни, в Кёнигсбергский порт вошёл торговый корабль.

Кто не помнит, как выглядел порт в то время, напоминаю: почти так же, как сегодня. Причальная стенка утыкана судами разного калибра, а на мачтах развеваются флаги разных стран. А запах! Запах стоит такой, который бывает только у портовых складов: запах рыбы, смолы, подогретого на камбузе2 ужина и того неуловимого аромата приключений, который окружает любой корабль после недавнего путешествия.

Как тогда, так и сейчас лучше всего наблюдать за портом с высокой точки. Самый высокий колёсный кран города по имени «Гусь-кран» возвышался у Собачьей протоки, чуть выше по реке, и на его крыше сидел парень по имени Пётр. Качая ногой, он лениво обозревал окрестности.

Он сидел здесь каждый вечер уж третью неделю, хорошо знал жизнь порта и поэтому созерцал картину прибытия очередного корабля в ленивой позе старожила. Вот строй мачт разошёлся, запах с камбуза посторонился и к причальной стенке плавно пристал новый корабль. На вымпеле его – дракон, держащий в передней лапе жёлтый камень; из пасти дракона вылетало пламя, и именно запах кузнечного пламени – нагретого железа с окалиной и горячей смолы, – потеснил запах корабельного ужина.

– Отдать швартовы! – скомандовал капитан прибывшего судна. На берег спрыгнул матрос, ловко принял швартовы, помог спустить трап и обезьянкой взбежал по трапу на корабль.

Тут произошла первая странность, которая заставила Петра отвлечься от рассеянных мыслей об одной юной особе. Он заметил, как с корабля на берег по причальному канату перебралась крыса.

– Странно, – пробормотал себе под нос парень. За недели сиденья на верхотуре он приобрёл привычку разговаривать сам с собой. – Если я что-то понимаю в крысах, этот корабль уже тонет, или утонет в скором времени. Или…

Крыса добежала исчезла в пустой бочке, что были сложены пирамидой у склада-пакгауза.

– …Или это что-то другое, – закончил фразу парень, – ведь с корабля сбежала всего одна крыса, а не вся их корабельная братия… – и он стал внимательно наблюдать за дальнейшими событиями.

Они не замедлили.

Капитан корабля сошёл на берег и закурил трубочку. Часы на Замковой башне пробили десять. С их последним ударом из вечерней полутьмы на набережную вышел невысокий человек в тёмно-зелёном плаще и в капюшоне, который словно светился изнутри.

Коротко переговорив с капитаном, человек в капюшоне махнул рукой. На набережную выкатила запряжённая пегой лошадью подвода. Возница тоже был в зелёном плаще.

Трое моряков начали сгружать с корабля некий футляр, размером и изящностью линий походивший на модный инструмент «фортепьяно». Разгрузка происходила в полнейшем молчании, что было весьма необычно. Всем известно, что мужчины, и в особенности моряки, при переноске тяжестей громко кряхтят и ругаются. Чем тяжелее груз, тем громче ругань. Но эти краснели, тужились, а ни одно слово не вылетело из их прокуренных глоток!…

Попыхивая трубками, капитан и встречающий наблюдали, как футляр погрузили на подводу и накрыли дерюгой. Затем капитан попрощался, вместе с грузчиками поднялся на корабль, а человек в зелёном плаще с капюшоном сел на подводу рядом с грузом.

Щёлкнули вожжи.

Тут произошла вторая странность.

Одновременно со щелчком на набережной неведомо откуда появился огромный чёрный котище, и длиииииннными мягкими прыжками вскочил на пирамиду из бочек, куда давеча забежала крыса. А затем запрыгнул в самую верхнюю бочку.

Портовые окрестности огласились отчаянным визгом. Он доносился даже до Собачьей протоки, и даже до замка, и было в нём что-то такое, отчего Пётр покрылся гусиной кожей.