Крюшон соло - Александр Гейман

Гейман Александр

Крюшон соло

Александр Гейман

Крюшон соло

Известие об исчезновении графа Артуа повергло в скорбь весь Некитай. С одной стороны, благая весть о внезапно открывшейся святости гостя из милой Франции была нечаянной радостью. Но с другой стороны, тем горше было сознавать, какую великую утрату понес двор, столица, вся страна и лично император с императрицей. Плач стоял в будуаре государыни, рыдала она сама и вместе с ней оплакивали исчезновение светлой личности Артуа его верные друзья. И хмур был Ахмед, и вздыхал тяжело: Макрай: Макрай!.. пошто ты бросил меня?.. Опять Ахмеду одному отдуваться за всех!.. - и некому было утешить Ахмеда.

Но вся эта скорбь только бледной тенью была неимоверной печали той, в пучину которой аббат Крюшон погрузился. Как мешком стукнутый аббат ходил, где он? что с ним? - ничего не понимал паренек, знай повторял бездумно: колбаса мой сентябрь... - и еще: мой святый друг Артуа... святый мой друг сентябрь - и еще: мой святый колбаса друг Артуа... - совсем не соображал, что бормочет, лепил, что в голову лезет - как пеобаный туда-сюда ходил.

Ах, какой я грешник,- терзался аббат, грустил горько,- Артуа был святой, почему я не распознал это сразу? Вот зачем я видел его в святой Шамбале! - пенял Крюшон сам себе. - В голове не укладывается: за всю жизнь ни разу не онанировал! Да как ему удался этот подвиг? Святым - и то не всем было под силу... Вот и его святейшество как-то, говорят, признался кардиналу Руссо, что... А граф Артуа... святой, истинно святой! - и тоска томила аббата, в свинарник шел, на конюшню шел, под окна Пфлюгена поссать шел, стонал громко, скорбел тяжко... сам не знал, что лепит.

Очень помогал аббату Крюшону в эту злую минуту де Перастини. Вот когда открылось золотое сердце итальянца. Не оставлял де Перастини аббата, утешал в его горькой кручине. Домой приходил к нему, стул придвигал близко, за плечи обнимал нежно, прижимался тесно и, сочувствуя, дышал тяжко. Аббат вздыхал:

- Ах...

- О чем вы, милый Крюшон? - откликался де Перастини.

- Святой граф Артуа,- стонал аббат.

- Да, да,- кивал итальянец, поправляя черную повязку на левом глазу, куда негодный мальчишка попал ему из рогатки в день знакомства со святым графом. - Да, отче, граф - святой.

И прижимался тесней и шептал ободряюще:

- Утешьтесь, аббат... Вы не один - я тоже знаю, что значит потерять партнера!

И еще тесней прижимался. А аббат Крюшон вновь вздыхал и повторял:

- Ах, святой граф Артуа... Где-то он? Слышит ли меня? Артуа!.. Артуа!..

- Боже, какая верность! - восхищенно мотал головой де Перастини. - Ах, аббат, да успокойтесь же - всякой скорби свои пределы. Поверьте - даже святой не стоит такой печали.

И де Перастини дышал тяжело, обняв аббата, и шептал жарко:

- Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!

- Но граф Артуа... - возражал аббат Крюшон. - Нет, он просто святой!

- Боже, какая верность! - стонал итальянец. И челюсть отвисала его, и пот по красному лицу струился: - Аббат, он не стоит такого!

- Не забывайтесь, сын мой,- строго выговаривал аббат, на минуту перестав стенать,- не вам обсуждать, чего достоин граф - он святой!

- Боже, какая верность! - вновь стонал де Перастини - и тесно обняв аббата, прижимался к нему плотно, дышал тяжко.

"Да что, что ему нужно?" - простодушно дивился аббат. Он спросил де Перастини:

- А что же, сыне, это у всех итальянцев такая отзывчивость к чужому несчастью?

- Верно, отче,- немедленно подтвердил предположение аббата де Перастини. - Отзывчивость - это наша национальная черта. Если итальянец узнает, что кто-нибудь остался без партнера, то он сразу все бросает и бегом к страдальцу. На все пойдет, чтобы того утешить, хоть исподнее с себя снимет!

- Ах, ах,- растроганно вздыхал аббат. - Уж не близость ли святого престола сообщает итальянцам такое сострадание к мукам ближнего?

- А как же! - щерил в улыбке рот собеседник. - Со святого нашего Папы Римского и берем пример. Он ведь у нас как - бывало, служит мессу, а тут ему сообщают, что кардинал такой-то отдал душу свою Господу, а отрок невинный, младой секретарь его осьмнадцати лет рыдает безутешно, припав к груди патрона. И Папа наш сострадательный тотчас бросит все - и к одру смерти спешит. Придет и ободряет близких и отрока безутешного.

- И что же,- умиленно расспрашивал Крюшон,- Папа вот так же к отроку садится и прижимается тесно и дышит жарко?

- Еще бы! - заверял де Перастини. - Как же еще может поступать добросердечный пастырь наш Папа? И прижимается, и отрока наставляет: не ропщи, чадо! Чай, я тоже молодым был,- уж знаю, что значит остаться без партн... то есть, без патрона!.. и слезки своей рукой с его шейки отирает... а шуйцей-то...

- Ах, ах,- умилялся аббат. - Вот что значит пример святого пастыря нашего - все итальянцы подражают ему в милосердии к отрокам малыим!

При дворе императора тоже заметили великую печаль аббата Крюшона. Облако всеобщего сочувствия окутало аббата. Безутешная императрица сказала:

- Ах, аббат, вы один способны понять мои слезы!.. - и велела, плача, навестить ее как-нибудь, чтобы скоротать время в сладостной печали воспоминаний об общем друге.

Весьма огорчен был также и император - ему всегда хотелось завести при дворе парочку святых, но все не удавалось. И вот, в кои веки такой святой нашелся - и на тебе, тотчас исчез.

- Почему при моем дворе не задерживаются святые, а, мужики? - горестно недоумевал владыка Некитая. - Ах, какие бы милости пролил я на него теперь!..

- Да, да! - сострадал хор придворных. - Почему мы так поздно оценили графа?

Однако прошедшего воротить было нельзя, и, как это всегда бывает, все пытались наверстать упущенное, осыпая милостями того, кто был ближайшим соратником скрывшегося святого. Крюшона ублажали так, что теперь уже он мог обмазать трон соплями вместо графа,- впрочем, делать это аббат не спешил то ли сказывалось присущее всем иезуитам самообладание и умение противиться искушению, то ли аббат просто приберегал это напоследок. Зато палач как-то подошел к аббату и пробубнил, не глядя ему в глаза, что, дескать, он теперь тоже не возражает - если хочет, то аббат тоже может разок постоять на фелляции.

Ну, а что касается англо-германского влияния при дворе, то от него не осталось ни малейшего запаха. Тапкин и Пфлюген не смели и пикнуть, даже когда аббат наложил на них епитимью: британцу он велел сбрить бакенбарды и поститься, то есть не есть скоромного, каждую пятницу-субботу-воскресеньепонедельник-вторник-четверг, а Пфлюгену вменялось выучить итальянский под началом де Перастини, а еще совершать естественные отправления исключительно стоя на голове.

Мало того, видя, как ревностно взялся аббат наставлять европейскую паству, император, желая сделать приятное последнему из некитайских французов, отрядил ему в постоянное пользование двух некитайских рикш. Один из них неотличимо походил на прусского посла барона фон Пфлюгена-Пфланцена, а другой был вылитый лорд Тапкин. Даже в одежде эти двое рикш ухитрялись полностью копировать европейцев: двойник Тапкина носил белый смокинг в красный горошек и шаровары, а подражатель барона Пфлю одевал расклешенное трико и великолепную бухенвальдскую пижаму в черно-белую клетку. Разумеется, оба не забывали и про галстук - эта деталь европейского костюма была у обоих рикш образцово элегантна.