По следам любви - Ирина Велембовская

Ирина Александровна Велембовская

По следам любви

— Слушай-ка, друг, где тут учителя по военному делу найти?

Подросток, семенивший мелкими шагами туда-сюда по пустому коридору, остановился и посмотрел на Мишукова через большие, закрывающие почти половину лица очки.

— Вам придется подождать, — сказал он тонким, ломающимся голосом. — Через десять минут кончится последний урок. Он там…

Мальчик указал на дверь, за которой слышался громкий, нестройный топот и зычная команда: «Право плечо вперед, шагом арш!»

— А вы что хотели? — с серьезной миной спросил он Мишукова. — Вы не из ДОСААФа?

В его узеньком желтоватом лице было что-то птичье и вместе с тем мудрое. Он сутулился и от этого выглядел очень маленьким, но чувствовалось, что он-то считает себя совершенно взрослым. Такие «старички», наверное, есть в каждом классе. У них у первых всегда на все готов ответ, и учителя: ставят их в пример. Но девчонки в таких никогда не влюбляются, а ребята не очень жалуют за всезнайство и неохотно берут в компанию, когда что-нибудь затевают.

— Любопытный ты, однако, — заметил Мишуков. — Нет, я не из ДОСААФа. А ты-то чего здесь, под дверью, топчешься? Тебя, может, из класса выгнали?

— Представьте, да, — серьезно сказал мальчик.

— Озорничал?

— Вряд ли это можно считать озорством. Просто я не могу мириться с тем, что нас обучают недостаточно подготовленные люди. Вы представляете, как этот военрук излагает нам материал: «Штык применяется для протыкания…» Представляете, для протыкания!.. Ну, я, естественно, и заметил, причем совсем негромко: «А мы думали, что штыком переворачивают блины». И он меня за это удалил из класса.

— Ишь ты, остряк! — усмехнулся Мишуков, удивленный такой неожиданной откровенностью. И тут же пожалел, что дома отругал собственного сына, когда тот принес записку от военрука: «Разлогал дисциплину, просьба родителей прийти школу».

«А зря он его все-таки… — подумал Мишуков, разглядывая сидящего рядом маленького десятиклассника и проникаясь неприязнью к военруку, которого еще не видел в глаза. — Занятный парнишка!..»

У того над собранным в гармошку лбом от самых корней волос хитро закручивался тугой завиток, про который говорят, что это «теленок лизнул». Светлые ресницы почти упирались в стекла очков.

— А чего же ты домой-то не бежишь? — спросил Мишуков. — Что тебе здесь делать, раз выгнали?..

— Я еще не могу уйти, — ответил мальчик. — После уроков мы будем составлять литературно-музыкальную викторину. Это очень способствует умственному и эстетическому развитию учащихся.

«Ну и профессор!.. — покачал головой Мишуков. — Я думал, мой Борька — говорун, а этот десятерых забьет…» И ему стало чуть-чуть жалко самого себя: не пришлось как следует поучиться. В мальчишьи годы — работа, завод; молодость съела война. А потом опять работа, семейство…

— Сейчас будет звонок, — поглядев на стенные часы, сказал мальчик. — Я пойду, чтобы не попадаться лишний раз на глаза этому солдафону.

И он юркнул куда-то за колонны, поддерживающие потолок в вестибюле. Через минуту действительно резко задребезжал звонок, и из двери, у которой дожидался Мишуков, вылетела толпа ребят, как будто им послали вслед заряд дроби.

Тут Мишуков заметил и военрука. Он стоял у шкафа, спиной к двери, и видна была только его глыбистая спина, обтянутая защитным сукном, желтоватая шея с белой складкой, густые кудрявые волосы на крепком затылке. Когда он обернулся, Мишуков подал записку, в которой его, родителя, приглашали в школу.

— А, — равнодушно сказал военрук. — Пишешь, пишешь, а что толку? Подраспустили детей, товарищи родители, подраспустили!

При свете не очень яркой лампочки под потолком большого зала Мишуков рассматривал этого человека. И вдруг ему пришла мысль, что он его знает, видел где-то раньше. Но вот где, хоть убей, не мог вспомнить.

На военруке был поношенный, нечистый китель со следами погон на каменных, тяжелых плечах. Такими же камнеподобными казались и опущенные щеки. Глаза смотрели вползрачка, но все-таки видно было, что зрачки зеленые, крупные и неспокойные. «Нет, где-то я его встречал!..» — мучительно думал Мишуков.

— Вы где, товарищ родитель, работаете?

— На заводе «Электроаппарат», товарищ преподаватель.

— Не снабженец?

— Нет. Механик.

Потянулось нелепое молчание.

— Я вас прошу повлиять… — заговорил военрук. — Я все-таки по званию майор. А это пацанье обнаглело совсем. Например, подаешь команду: «Направо, шагом марш!..» Все двадцать паразитов поворачивают и чешут налево. Что они, право-лево не различают, когда их женить пора? Хулиганство!

— Ребята еще…

— Ребята! В шестнадцать лет уже на скамью подсудимых содют!

Военрук, видимо, счел разговор законченным, хотя так и не сказал Мишукову, в чем же конкретно провинился его сын. Он потянулся, чтобы снять с крючка бурую офицерскую шинель. Под этой шинелью висела потертая полевая сумка с узеньким ремешком, завязанным в узелок.

Эта сумка да, конечно, и шинель положили конец догадкам Мишукова. Он вдруг вспомнил все отчетливо и хорошо, словно это случилось на прошлой неделе.

Мишуков был человеком отнюдь не робким. Он даже любил пошуметь, поспорить при случае, покричать, беззлобно разыграть кого-нибудь. Но тут, в эту минуту, он как бы ощутил сильную оторопь. Вроде как в сумерках на кладбище: знаешь, что бояться нечего, а все равно зубы начинают стучать.

— Слушайте, я ведь вас знаю, — вдруг сказал Мишуков. — Ну-ка, постойте минутку!..

Военрук остановился, скрипнув высокими сапогами. Веки его поднялись, и зеленые зрачки взяли Мишукова на прицел. Потом он нахмурился, видимо досадуя на себя за то, что не может вспомнить, откуда его Мишуков знает.

— Так что, может, на фронте встречались? — спросил он осторожно.

— Нет, не на фронте, — резко сказал Мишуков.

…Случайность — вещь редкая. Но они, эти случайности, все-таки происходят. В этом Мишуков сейчас убедился, встретив того, кого никогда не рассчитывал встретить, и там, где меньше всего рассчитывал найти.

До войны это был хороший, хотя и небольшой, городок. В нем было очень много густых садов и зеленых заборов. Небольшой заводик «Металлист», прядильная фабрика и совсем молоденький пединститут. Перед белым вокзальным зданием, на мощеной площади, стоял памятник Ленину. Привалившись к его деревянной ограде, словно ища защиты, ночевали в теплые ночи пассажиры-транзитники: вокзал на ночь запирался.

По городку, звеня, ходил одновагонный трамвай. Начинал он свой забег в поле, где с одной стороны было кладбище с множеством крестов, а с другой — высились чугунные ворота завода «Металлист». Трамвай шел пустошью, поросшей мелкой пахучей ромашкой, выбегал на Московскую улицу, по обеим сторонам которой росли трехобхватные дубы и вязы, почти не пускавшие солнца в окна исполкома и больницы. Но ничья, даже самая ретивая рука не поднималась, чтобы их порубить: деревья эти были ровесниками войны с Наполеоном.

В тридцать девятом году горком комсомола находился на Полевой улице, самой молодой в городе и самой просторной. Еще недавно здесь было чистое поле, росли желтые лютики и высокий малиновый иван-чай. И потом в летнюю пору в раскрытые окна горкома ветер нес запах клевера-кашки и с гудением залетали сытые мохнатые шмели. Зимою на этом же самом поле давался старт всем молодежным лыжным пробегам, на снегу загорались красные флажки.

Володька Мишуков, секретарь комитета комсомола на «Металлисте», пришел в горком как-то вечером в декабре. Он шел через весь город пешком, не желая подавать дурного примера — висеть на подножке трамвая. Тщательно обил валенки, чтобы не запятнать алую ковровую дорожку, и сразу же сунулся к горячей батарее.

— Сожжешь пиджак, — заметил Володьке Ваня Козодоев, дежурный член бюро. — Уже паленым пахнет. Как у вас со взносами? Сильно должаете?

Володька достал деньги, ведомостичку.

— Перед Новым годом трудно: жмутся. Тем более, что получку до праздника не обещали.

— Взносы уплатить нет, а на выпивку небось найдется, — ворчливо заметил опять Ваня.

— У нас пьющих среди союзных ребят нет, — сказал Володька. — Так что ты, Иван, напрасно в бутылку лезешь.

Володька с Ваней особенно не церемонился: они с ним были школьными дружками. Но Ваня все же предостерегающе поднял брови.

— У меня вот дело… — нерешительно начал Володька, когда Ваня проглядел ведомостичку. — Девчонка у нас одна работает. Помнишь, я тебе про загорание в экспериментальном цехе рассказывал? Это она тогда загасила.

Ваня вспомнил Володькин рассказ о девушке, которая набросила на загоревшуюся упаковочную стружку свое последнее старое пальтишко. Был обеденный перерыв, все пошли в столовую, только девушка эта сидела совсем одна. Но не растерялась, захлестала, затоптала пламя, которое уже лезло на деревянную переборку.