Иисус и Джуфа - Джузеппе Бонавири

Джузеппе Бонавири

ИИСУС И ДЖУФА

Мария продавала в лавке горшки, кувшины, кружки, миски и плошки, которые благодаря возчикам, державшим путь через долины, реки и горы, попадали в чужие края. Зимой Мария еще продавала финики, смоквы, жареные каштаны, лепешки. Тем и жила.

Случилось так, что она забеременела, и душа ее стала томиться, словно заблудившись в темном, дремучем лесу. Когда подошел срок, оставила она свою лавку и пошла на вершину горы, чтобы, помолясь Богу, в одиночестве произвести на свет ребенка. Отцом, скорее всего, был араб Милюд, сын Закри; Закри же был сыном Малькома, Мальком сыном Омара, Омар сыном Моахила, а Моахил был сыном Магомета.

И вот во спасение нас, грешных, и во славу Господа Бога нашего, Морокуна, Мария, да будет вам известно, родила ненастной ночью в пещере сына.

Как бы мне его назвать? — думала она под завывание ночной бури и вдруг услышала голос:

— Назови его Иисусом.

— Иисусом? — удивилась она. — Что за странное имя?

— Глупая ты, глупая! — ответил ей тот же голос, идущий из глубины ее собственного сердца. — Да разве ты не знаешь, что твой сын спасет мир? И хоть будет он смугл лицом и темноволос, склонятся перед ним и трава, и звезды небесные, и бедная старушка.

— Коли так, пусть зовется Иисусом.

Через три дня Мария, стыдясь, что ребенок без отца, решила вернуться в деревню одна; оставила она новорожденного в пещере и ушла под покровом ночи, простершей крыла над долиной. Когда же настало ясное утро и над горой поплыли белые облака, неподалеку проходила овца, искавшая своего ягненка: он пропал во время недавней бури, сломавшей еще лапку проказнику чертенку, который укрывался в ветвях оливы.

Слышит овца плач, продирается сквозь колючие заросли и находит потаенную пещеру, а в пещере на соломенной подстилке младенец лежит.

Видно, приняв его за потерянного ягненка, она, как добрая мать, выкармливала младенца своим молоком два года, один месяц и один день.

Но оставим мать-овцу, что тем временем перенесла ребенка в другую пещеру, над быстрым ручьем, и вернемся к Марии, которая, придя утром, не нашла своего сыночка. Плачет она, причитает:

— Где ты, сынок мой бедный, соколик ясный, голубок стокрылый?

Нет нигде. Пошла она назад в деревню, убитая горем.

Овца, когда младенец подрос, стала приносить ему разные фрукты и ягоды душистые. Долго ли, коротко, исполнилось мальчику восемь лет. Бегал он по полям и лугам, нарвал себе вишневых и ежевичных веток, сплел из них венец. Крестьяне, встречая его, называли Иисусом, а некоторые говорили даже «агнец ты наш». Вслушиваясь в жалобы ячменных колосьев, едва уловимый шепот тени, немногословную крестьянскую речь, научился он человеческому языку. А уму-разуму учил его Ветер, вея над Ручьем и Земляничным деревом, над Дроздом и верной Овцой.

С какой щемящей грустью смотрел Иисус сверху на нашу деревню, залитую полуденным солнцем! И вот однажды спустился с горы и вошел в Минео как раз в то время, когда в небе вставала сияющая заря.

Навстречу ему сапожник.

— Куда ты идешь, невинное дитя?

— В деревню.

— У тебя такая же темная кожа, как и у меня. Ты похож на сарацина. Когда-то мы были хозяевами этой деревни, а теперь висим на волоске.

— Как это — на волоске?

— Так ведь короля нашего и повелителя, великого мудреца Азеда-ибн-Форхата-ибн-Синхана, — да хранит его Бог Морокун! — одолел проклятый враг, король Фридрих. Поэтому будь осторожен.

Иисус в этих делах не разбирался, он, как мы уже говорили, любил Ветер, любил Солнце.

— Как звать-то тебя?

— Иисусом.

— Иисусом? Быть того не может! Выходит, ты сын моей сестры Марии? А я Михаил Гавриил. Мы, сарацины, живем теперь в вечном страхе.

Такая вот встреча вышла у дяди с родным племянником. Сарацинские дети, увидев, как идут рядом башмачник Михаил и младенец Иисус, весело запели:

Топни ножкой, попляши,будем рады от души!Ножкою примята,зеленеет мята.1

Дон Михаил боялся сказать сестре про сына — очень уж душа у нее изболелась за дитя, исчезнувшее в бурю из горной пещеры. Но люди есть люди, вы же знаете — шу-шу да шу-шу. И Мария узнала. От радости у нее сердце выпрыгнуло из груди, она была сама не своя. Встретились мать и сын неподалеку от церкви Святой Марии погожим летним днем. Хорошо еще, что не было тут короля Фридриха, он как раз любовался своими охотничьими соколами, высматривающими добычу над дремучим лесом. Где ни проезжал он, христиане перед ним на колени падали. Но оставим короля Фридриха гулять по лесам, последуем лучше за Марией, которая узнала новость от одной сарацинки.

— Мой сын? — переспросила она.

— Ваш, Матерь скорбящая.

— Бегите же скорей! — говорит тут другая сарацинка. — Что вы стоите как вкопанная?

Вот и встретились. Испугался поначалу восьмилетний Иисус — бедный малыш, ведь ему и в голову не могло прийти, что овца не настоящая мать, — но потом обрадовался и благоговейно опустился на колени перед матерью-женщиной. Окружили их другие женщины и, взявшись за руки, напевали:

Затянулась сердечная рана.Обернулось радостью горе.Сладка, сладка ваша доля,невинный агнец Иисус,любящая Мария!

Вот так они пели. Может, и не очень складно, но как умели. Принялась мать угощать сына: подает ему сыр овечий, соленый творог, хлеб с красным перцем — первейшее наше лакомство. Пируют все, веселятся. Пусть же славится чистая, безгрешная любовь, соединяющая Мать и Сына!

Стемнело, наступил вечер. Утром говорит мать такие слова:

— Тебе уже восемь лет, сынок, хватит гонять по лугам да горам, пора о деле подумать, к мастеру определиться.

А разве сыщешь во всей деревне лучшего мастера, чем дядюшка Михаил? Он держал мастерскую неподалеку от Салемских ворот, где кончалась деревня и начинался среди поросших сухим вереском камней спуск в долину. В мастерской стоял сапожный стол, а на нем колодки, молотки (один даже серебряный для господской обуви), кожи разные, желтая и зеленая дратва. Плачет Иисус, не лежит душа к работе: то ли дело молоко сосать у матери-овцы да следить, как жаворонок кувыркается над пшеничным полем.

Но мало-помалу овладел он ремеслом. Сначала только вымоченные в воде подметки отбивал, но скоро и швы метать научился, с первого раза попадая в проколы. А дядя все учит:

— Иисус, делай вот так. Иисус, делай вот эдак.

В ту же мастерскую пришел работать и Джуфа, сын Магдалины. Известно, что от рождения был он слаб умом и если о чем и думал, то лишь о том, где бы раздобыть кусок хлеба, политый оливковым маслом и посыпанный красным перцем. Зато силищей обладал необыкновенной. Целыми днями гонялся он по двору за курами да петухом, набирал полные пригоршни муравьев, а по вечерам сдувал с пурпурной луны набежавшее белое облачко.

— Мало у меня забот, еще ты на мою голову, — приговаривал дон Михаил, башмачник, когда Джуфа попадался ему на глаза. — Ну да ладно, на все воля Бога нашего, Морокуна.

И у Джуфы, который, говорят, родился в один день с Иисусом, не было большой охоты к работе. Зато как увидит он, что пыльный вихрь налетел на крапиву, довел ее до слез, так бросается защищать ее своим телом.

— Ты зачем, злой Ветер, обижаешь мою любимую крапиву? — кричит.

Отряхнет крапиву, соберет ее слезинки и сварит клей для дядюшки Михаила.

Джуфа казался великаном рядом с щупленьким, смуглолицым, вертким, как юла, Иисусом, любимым занятием которого было следить за полетом Воробья, Куропатки и Ласточки в черном наряде. Когда наступала пора цикад и молотьбы и с тока доносились песни мужиков и цоканье ослиных копыт, Михаил Гавриил в минуты послеполуденного отдыха обучал ребят другим премудростям: рассказывал, как рождается Время, как умирает Человек и переселяется в царство мертвых, объяснял движение рассеянных по небу миров.

— Вы все это сами выдумали? — спрашивал Джуфа, а обычно рассудительный Иисус просил с детской непосредственностью:

— Дядя Михаил, ты столько всего знаешь, сделай так, чтоб я летал, как птица!

Башмачник в ответ только посмеивается.

Как-то на развалинах Салемских ворот одна старуха зарубила задиристого петуха.

— Можно мне взять крылья? — спросил ее Иисус.

— Бери, — отвечает ему тетушка Марасанта, зарубившая петуха, — но только супа из них все равно не сваришь.

— Я хочу научиться летать.

— Ха-ха-ха!

Думал Иисус — ничего не придумал, решил посоветоваться с Джуфой и с дядюшкой Михаилом.

— Ну, голова! — хохочет Джуфа, да и дядюшка Михаил смотрит на Иисуса как на помешанного, но, увидя у того в глазах слезы, говорит: