Мой Уитмен - Корней Чуковский

Корней Чуковский

Мой Уитмен

Уолт Уитмен был кумир моей молодости.

Он встал предо мною во весь рост еще в 1901 году — шестьдесят восемь лет тому назад. Я купил за четвертак его книгу у какого-то матроса в одесском порту, и книга сразу проглотила меня всего с головой.

Это была книга великана, отрешенного от всех мелочей нашего муравьиного быта. Я был потрясен новизною его восприятия жизни и стал новыми глазами глядеть на все, что окружало меня, — на звезды, на женщин, на былинки травы, на животных, на морской горизонт, на весь обиход человеческой жизни. Все это возникло предо мною, озаряемое миллионами солнц, на фоне бесчисленных тысяч веков.

В моем юношеском сердце нашли самый сочувственный отклик и его призывы к экстатической дружбе, и его светлые гимны равенству, труду, демократии, и его радостное опьянение своим бытием, и его дерзновенная речь во славу эмансипации плоти, так испугавшая тогдашних ханжей.

Естественно, мне захотелось приобщить к моему уитменианству возможно большее количество людей, и я стал неумело, беспомощно переводить те стихотворения Уитмена, которые больше всего взволновали меня. Отрывки из этих моих переводов появились через несколько лет (1907 г.) в моей первой книжке, посвященной Уитмену и напечатанной в издании «Кружка молодых» (при Петербургском университете). Переводы были слабы, и мне стыдно теперь перечитывать их. Но у книжки есть то оправдание, что она пробудила в России горячий интерес к Уолту Уитмену. Об этом можно судить по большому количеству вызванных ею газетно-журнальных рецензий (в журналах «Нива», «Русская мысль», «Беседа», в газетах «Русь», «Сегодня», «Товарищ» и др.).

Нужно ли говорить, что через несколько лет, чувствуя свою вину перед Уитменом, я стал переводить его снова, по-новому, ближе к подлиннику, не подслащая и не украшая его. В 1918 году вышло третье издание моей книжки в издательстве А. М. Горького «Парус». В 1919 году — четвертое — в издательстве Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов (с послесловием А. В. Луначарского). Дальнейшие издания книжки — в 1922, 1923, 1931, 1932, 1935 годах. В 1944 году книжка вышла десятым изданием. Здесь Уолт Уитмен представлен гораздо полнее, чем в других моих книжках о нем.

Еще больше стихов Уолта Уитмена в двух русских сборниках «Листья травы», вышедших в Гослитиздате в 1953 и 1955 годах. Не сомневаюсь, что близится время, когда у нас будет предпринято академическое полное издание сочинений заокеанского барда.

Но странное дело! — недавно, перелистывая новейшие русские издания Уолта Уитмена, я, к своему удивлению, увидел, что уже не чувствую в его стихотворениях той магии, того «магнетизма», которые так чаровали меня, когда я читал их молодыми глазами. Кое-что даже показалось мне скучным.

Конечно, велика познавательная ценность наиболее полного перевода стихов великого поэта Америки, но, надеюсь, мне простится желание, право же, совершенно законное, — воскресить (для себя и для нового поколения читателей) Уолта Уитмена моей молодости, то есть воспроизвести в этой книжке лишь такие стихи, какие воздействовали на меня сильнее всего в тот благодатный период моего бытия, когда человеческий ум наиболее восприимчив к поэзии. А все остальное, то, что казалось мне неинтересным и чуждым, я решил не включать в этот непритязательный сборник.

Никаких научных целей у «Моего Уитмена» нет. Стихи распределены не по жанровым признакам, не в хронологической последовательности, а в том самом порядке, в каком они были восприняты мною. Иные тексты даны не целиком, а фрагментами — именно так, как я прочитал их тогда.

Скажут: это субъективный подход, вкусовщина. Еще бы! Ведь стихи пишутся отнюдь не затем, чтобы служить материалом для тех или иных литературоведческих опусов и наукообразных доктрин. Поэты, создавая их, мечтают о том, чтобы читатели (главным образом юные) воспринимали их эмоционально, всем сердцем, находя в них отклик своим собственным думам, переживали бы их субъективно, как события своей собственной жизни.

Именно так и воспринял я в юности космическую поэзию Уитмена. Меньше всего она была для меня историко-литературным явлением. Главное ее достоинство для меня было в том, что она дала мне как бы новое зрение, обогатила меня новым — широким и радостным — видением мира. И я надеюсь, найдутся читатели, которые воспримут ее точно так же. А тех читателей, которые захотели бы изучить поэзию Уолта Уитмена в литературно-историческом плане, я могу отослать к вышеназванным сборникам 1953 и 1955 годов.

ЕГО ПОЭЗИЯ

1

Теперь, когда мы завоевываем космос, нам с необыкновенной поэтической силой все ближе, все роднее становится великий заокеанский поэт, который ощутил и воспел в самобытных стихах беспредельную широту мироздания.

Здесь самая суть его личности. Здесь источник его вдохновений и литературных побед.

В той или иной степени это чувство присуще каждому. Человек живет в своем узком быту и вдруг вспоминает, что наша Земля лишь пылинка в вечно струящемся Млечном Пути, что миллиарды километров и миллионы веков окружают нашу жизнь во всемирном пространстве и что, например, те лучи, которые дошли до нас от звезд Геркулеса, должны были десятки тысячелетий нестись сквозь «лютую стужу междузвездных пустот», прежде чем мы увидели их. Эта «лютая стужа междузвездных пустот» ощущается нами лишь изредка, когда мы прочитаем в газетах отчет о полетах на Луну или Венеру, или посетим планетарий, или очутимся в поле вдали от людей, наедине с «полунощной бездной»:

Я ль несся к бездне полунощной?Иль сонмы звезд ко мне неслись?Казалось, будто в длани мощнойНад этой бездной я повис.

Но иного человека это чувство посетит на час, на мгновение, а потом отойдет и забудется, заслоненное повседневной житейщиной.

Чувство это — для человечества новое, животные совершенно не знают его. Вследствие биологической своей новизны оно не успело еще прочно укрепиться в человеческой психике.

А Уолт Уитмен носил это чувство всегда.

Мы не знаем другого поэта, который до такой степени был бы проникнут ощущением бесконечности времен и пространств. Это было живое, реальное чувство, постоянно сопутствовавшее всем его мыслям. Любого человека, любую самую малую вещь, какие встречались ему на пути, он видел, так сказать, на фоне космических просторов. На этом же фоне он воспринимал и себя самого:

Я лишь точка, лишь атом в плавучей пустыне миров…

Потому-то его стихи так часто кажутся стихами космонавта:

Я посещаю сады планет и смотрю, хороши ли плоды,Я смотрю на квинтильоны созревших и квинтильоны незрелых.

Характерна его любовь к астрономическим цифрам — к миллионам, квинтильонам, миллиардам:

Триллионы весен и зим мы уже давно истощили,Но в запасе у нас есть еще триллионы, и еще, и еще триллионы…Миллионы солнц в запасе у нас…Эта минута — она добралась до меня после миллиарда других, лучше ее нет ничего…

Миллион — единица его измерений. Вот он смотрит на вас, но видит не вас, а ту цепь ваших потомков и предков, в которой вы — минутное звено. Спросите у него, который час, и он ответит: вечность. Я еще не встречал никого, кто бы так остро ощущал изменчивость, текучесть, бегучесть вещей, кто был бы так восприимчив к извечной динамике космоса.

Астрономия, небесная механика именно в пору юности Уитмена сделала огромные успехи в Америке. Первые обсерватории — в Цинциннати, в Филадельфии, в Кембридже — строились именно в сороковых и пятидесятых годах XIX века. Уитмен смолоду любил астрономию чуть ли не больше всех прочих наук. Не потому ли истины небесной механики часто у него превращались в стихи?

Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки,Если бы я, и вы, и все миры, сколько есть, и всё, чтона них и под ними, снова в эту минуту свелись кбледной текучей туманности, это была быбезделица при нашем долгом пути,Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас,И отсюда пошли бы дальше, все дальше и дальше…Несколько квадрильонов веков, несколько октильеновкубических миль не задержат этой минуты,не заставят ее торопиться,Они — только часть, и все — только часть.

Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали,Считай, сколько хочешь, — неисчислимы года.

Под наитием таких ощущений и создавал он единственную свою книгу «Листья травы».

Великие мысли пространства и времени теперь осеняют меня.Ими я буду себя измерять…

Цветы у меня на шляпе — порождение тысячи веков…

Тем дороже ему эти цветы, что он осязательно чувствует, какие безмерности в них воплотились.