Мистер Черчъярд и тролль - Гай Давенпорт

Гай Давенпорт

Мистер Черчъярд и тролль

Когда шахматная доска в кофейне казалась праздной уловкой, чтобы скоротать часы, когда выдыхалось очарование крепостных парапетов вокруг Кастелета, с их боярышником и зеленоногими шотландскими куропатками, вдоль которых караулом вышагивали гвардейцы, когда слова артачились и не хотели ложиться на бумагу, книги отдавали затхлостью, а сплетенный воедино поток мысли завязывался узлами, мистер Чёрчъярд[1], философ, брал коляску и ехал в Лес Троллей на долгую созерцательную прогулку.

Мужлан на козлах обычно лущил горох, извлекая стручки из шляпы.

― В Лес Троллей, говорил мистер Чёрчъярд, натягивая потуже перчатки.

Небо над ним было балтийским с северогерманскими тучами.

Копенгаген громыхал перекатами бочек, визжал колесами тележек, ухал пакетботами: лютеранские духовые оркестры, лоточники с рыбой, лязг колоколов.

А бесстыжие пострелята орали ему вслед: Либо! Или! ― и сестры грозили им пальцем: Смотри, повернется и цапнет!

Если день бывал удачным, в лесу его ждал тролль. Мистер Чёрчъярд знал, что тролль этот, странно-прекрасный, словно какой-нибудь гриб, ― целиком и полностью плод его рассудка, рожденный перенапряжением, несварением или избытком желчи, возможно даже ― первородным грехом, но все равно это был тролль.

У Сократа, этого честного человека, был свой дэймон, почему ж у мистера Чёрчъярда не может оказаться своего тролля? Он выглядывал из листвы над головой философа. Прическа у него была датской: словно пух чертополоха, аккуратная и ровная, под горшок. Когда его звали, он не приходил. Нужно было сидеть на бревне и ждать.

Лес состоял из горного ясеня и бука, которыми густо заросли все прогалины между россыпями валунов, серебристых от лишайников и зеленых от мха. Под ногами глубоко и пружинисто залегали вековые отложения перегнившей листвы, сквозь которые иногда, от самой зари времени, пробивался дикий цветочек, весь скрученный и обесцвеченный. Мы желанны в лугах, где нам разостлан ковер, где можно щипать травку, если мы ― коровы или полевые мыши, а желтые и голубые цвета ― краски греческих поэтов и итальянских художников.

Однако, здесь, в лесу мы ― чужаки. На другой стороне пролива, в Швеции есть боры с высокими деревьями, на которых растут шишки, с волками. У природы свои порядки. Лес так же отличается от бора, как луг от болота. Тут живут совы и тролли. И еще философы.

В роще Платона с утра слышен лязг садовых ножниц и скрежет граблей по гравию. Эпикур говорил о необходимости и судьбе, наблюдая, как утрамбовывают его лужайку. Аристотель и Теофраст под зонтиками от солнца собирали цветочки в митиленских лугах. А еще был швед Линней, как он себя называл, ― тот изучал природу в голландских садиках, и на него зевали жирные английские коты.

Тролль где-то здесь ― вон листья шевелятся.

Если б тут был Николай Грюндтвиг или брат мистера Чёрчъярда Питер, епископ, они бы пригласили тролля сплясать с ними веселый народный танец.

Это что там в папоротниках ― нога с хитроумными пальцами? Где один тролль, там и два. У него должна быть жена. Иного природа не потерпит. Причем, молодая. Чего ради нужно сомневаться в троллях, если даже бог все это время прячется?

Когда Амос беседовал с богом ― уж не с самим собой ли он говорил? Ибо бог скрывается в свете у всех на виду, и узреть мы его не можем.

Скрюченные пальчики среди листьев бука. Судьба должна опасть спелым яблоком. Ему не особенно хотелось увидеть тролля. Не стремился он в отчаянии и бога увидеть ― если б даже мог. Тролля он видел теперь уже дважды. Его неповторимость ― вот что важно. А дальше этого мыслить он уже не мог. Существовало чистое добро бога, вообразимее некуда, и чистая чувственность Дона Джованни, вообразимая при споспешестве плоти, и существовал чистый рассудок Сократа, который вообразить было легко, поскольку разум, этот тролльский ганглий, как и мятежные яички Дона Джованни, ― дар бога.

Мозг Гегеля в банке с формальдегидом на луне.

Тролль ― еще одна чистота, уж это, по крайней мере, ― ясно, но чистота чего? Ваш кучер, мистер Чёрчъярд, сидит вон там, за рощицей, ковыряет в носу и ждет вас.

Тролль говорил, что его зовут Зацеп. Принадлежит ли он к порядку, высшему по отношению к грибам (один из которых он сейчас жует, насколько ему видно), так же, как ангелы принадлежат к порядку, низшему по отношению к богу? Он видел это не так, как, бывает, в рисунке двух деревьев находят Наполеона: фигура его очерчена ветвями, ― а, скорее, образ проступал сквозь ткань зрения: глаза из ягод и листвы, пальцы на ногах из орешков, ноги из побегов. Вместо мужского достоинства ― желудь.

― Есть расщелины, сказал мистер Чёрчъярд, снимая цилиндр и ставя его на бревно, сквозь которые проваливаются вещи. В одном из поддельных евангелий, к примеру, Иисус выбирает из всех рыбаков, тянущих сети, Симона. Причем, с Иисусом ― его собака. Или просто собака.

― Да, Господь, отвечает Симон, подбегая с готовностью.

― А когда он позовет тебя снова, говорит ему собака, ты должен будешь отзываться на имя Петр.

Из тех евангелий, что есть у нас сейчас, это вычеркнул какой-то прекраснодушный переписчик, не заметивший, что животному, чья душа состоит из одной лишь верности и чьей веры в своего хозяина никакой силе не поколебать — ни смерти, ни разлуке, ― дан голос, как валаамовой ослице за несколько столетий до этого, чтобы напомнить нам, что наше восприятие потустороннего — слепо.

А потом еще в причудливых «Деяниях Апостолов» есть говорящий лев, который работает зазывалой на Павла и Варнаву.

― Привет, народ! Хоть я всего-навсего и тварь бессловесная, и теологии у меня нет, я здесь, чтобы привлечь ваше внимание: собирайтесь-ка вокруг, да поcлушайте моих дорогих друзей римского гражданина Павла, да Иосифа Варнаву по прозвищу «Утешенье», которым есть что вам сообщить.

Голубоглазый лев, отмытый и причесанный для явления публике, лапы здоровенные как блюда.

Это тролль тут из-за дерева выглядывает?

― Мы познакомились прошлой осенью, сказал мистер Чёрчъярд тем голосом, которым разговаривал обычно с детьми, когда небо было набито тучами, точно кучами грязной шерсти, а по земле дымкой стлался туман. Помнишь, ты еще не хотел говорить, как тебя зовут, и поэтому я назвал тебя Зацеп ― c твоего позволения, приняв молчание за согласие. Как тебе живется все это время?

Затрепетали листики, лесное молчание стало глубже.

― Ты ведь не боишься, правда, моей прогулочной трости, которая прислонилась вот к этому бревну? Это же просто деревянная палка с серебряным набалдашником ― такие все благородные господа в Копенгагене с собой носят. С нею вместе ― вот этот мой цилиндр и перчатки. Из них состоит набор вещей, который должен показывать миру, что у нас имеются средства, и мы претендуем на мораль, одобряемую полицией и духовенством. Давай, покажись мне.

В рыбе, которой делишься, сказал Демокрит, не бывает костей.

― Поэтому давай-ка я расскажу тебе историю: может быть, она прольет свет на наше неловкое положение. Жил однажды в Англии разбойник с большой дороги, который для маскировки нацепил большущий парик с косой и в сетке, вроде тех, что выдающийся Сэмюэл Джонсон последним надевал в приличном обществе. Когда на дороге, на которой он, с позволения сказать, работал, появился путник, разбойник возник из-за куста, предложив путнику выбор: кошелек или жизнь. Путник дрогнул перед нацеленным на него пистолетом, а возможно ― и перед париком тоже, и уступил разбойнику лошадь и кошелек.

Разбойник, уезжая, швырнул парик в канаву, где его позже обнаружил пешеход ― и напялил на голову как нежданно свалившийся роскошный убор.

Тем временем ограбленный путник пришел в городок, куда только что прибыл и пешеход со своим нечаянно найденным париком. Путник, заметив его, воззвал к приставу и перед мировым судьей обвинил в разбое на большой дороге. Он под присягой клялся, что узнает этот парик где угодно.

Судья приговорил пешехода к повешению.

А городок был очень маленьким, и судебное разбирательство привлекло огромную толпу, в которой находился и наш разбойник.

― Дурень! крикнул он судье. Ты отправляешь на виселицу невиновного. Слушай, дай мне этот парик, я его надену и скажу: Кошелек или жизнь, ― и этот облыжный обвинитель увидит свою ошибку. Да, да! сказал обвинитель. Именно этот голос я слышал из-под большого парика.

Судья, тем не менее, вынес вердикт, что первое опознание прошло под присягой, перед Богом, и приговор, объявленный именем закона, уже вынесен. И должен быть приведен в исполнение.

Разумеется, тени колыхнулись ― там, между норвежской сосной и лиственницей, вверх и вбок, где должен быть тролль.