Фаэтоны - Сергей Христофоров

Фаэтоны

История одной рок-оперы

Сергей Михайлович Христофоров

© Сергей Михайлович Христофоров, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Я, как всегда бедствовал, когда Гималеев вовлек меня в свою очередную аферу. Обещал золотые горы – в случае успеха, конечно. «От тебя тоже многое зависит, даже очень многое», – так уговаривал он меня. В золотые горы я не верил, и уговаривать меня не стоило: я бы все равно не согласился, если бы идея мне не понравилась. Но идея Гималеева мне показалась интересной. И даже перспективной, мало ли?

На этот раз он решил ставить рок-оперу. Настоящую!

Не скажу, что рок-оперы сегодня, в 83-м, были писком моды. Уж, почитай, лет десять прошло с выхода «Суперстар»… Да нет, какие десять! Помню, ровно десять лет назад Кулкач показывал мне аккорды арий Магдалины и Иуды. А слова мы сами списывали на слух: «Listen Jesus, I don’t like what I see…» и орали в подъезде: «Jesus!!!», компенсируя невозможность петь на уровне мэтров, если не громкостью звука (тут нам тоже было далеко до Янека Гиллана сотоварищи), то хотя бы краснотой лица и надутостью шейных жил. Хотя… Краснота лица шла скорее от портвейна, но девчонкам нравилось, что, впрочем, тоже можно объяснить его, портвейна, парами.

В общем, к десяти годам можно было смело прибавить еще года три, пока слава зарубежных исполнителей докатилась до наших благословенных краев. Это после 73-го рок-оперо-мания охватила страну. Исходную «Суперстар» перепевали все – от нас в подъезде и на лавочке до серьезных музыкантов. Друг детства прислал из Сибири пленку, где популярный в народе ансамбль «Баргузины» смело и, кстати, качественно исполнял оперу на русском языке. Мы тоже запели на русском:

Все мои заботы и печали

Тонут в кубке крепкого вина…

Жанр принялись осваивать. Что-то там выходило на Западе, названия я слышал, но записей уже – нет. Милее слуху пришлись отечественные шедевры – «Орфей и Эвридика», «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», ариэлевский «Емельян Пугачев»…

Подозреваю, что каждый серьезный композитор кинулся сочинять оперы в стиле рок. Да и каждый начинающий. Такого именно и раскопал где-то Гималеев.

В общем-то, спустя пять-десять лет после начального бума, идея была уже не нова, но, как мне показалось, Гимлеев решил рыть не вширь, а вглубь.

Начинающим композитором был странный парень, в очках, небольшого роста, помятый какой-то и чуть ли не косноязычный. Но в игре на гитаре он был король. На наш непросвещенный взгляд, конечно. Да и держался со здоровым апломбом, а это признак или больших задатков или большой глупости… Апломб, видимо, и привлекал к нему девчонок (что я успел заметить впоследствии). Но девчонки – они что? Им отличить задатки от глупости так же нелегко, как сено от соломы. Ну, в современных условиях – автомат Калашникова от винтовки Мосина. Тьфу, ну что я говорю, какая винтовка Мосина? Автомат от карабина, как-то так.

Звали паренька Юра, и когда он пел, дикция его сразу улучшалась, и он преображался – из канонического заочника превращался в Джона Леннона (особенно из-за круглых очков).

Короче говоря, парень этот написал рок-оперу. Куски ее он исполнял со своим ансамблем в ДК «Паровоз» на танцах, а именно там в то время подрабатывал Гималеев. Ансамбль был популярен на заводской окраине. Ребята перепевали битлов, квинов, криденсов, писали свои песни, правда, с наивными глупыми словами. В той опере, что он сочинил, весь текст потом пришлось переписывать.

Перебравшись в другой Дворец Культуры, Гималеев каким-то образом договорился о постановке собственного спектакля и соблазнил музыкантов. А им как раз начали перекрывать кислород, как и всем рокерам на просторах страны.

Называлась рок-опера «Фаэтон. Сын Солнца». Тема греческих мифологий, видимо, после «Орфея» казалась неисчерпаемой. Мифическую историю Эллады мы знали лучше, чем историю Руси, чего уж там.

Гималеев…

Это была уже моя третья попытка поработать с Гималеевым.

Гималеев, сколько я его знал, все время учился в институте культуры на режиссерском отделении, и плавал где-то в районе 3-го курса. До диплома ему было всегда далеко, что не мешало вовсю заниматься творческой деятельностью. «Идеи» его посещали постоянно. Начал он (на моей памяти) с организации студенческого театра в моем родном универе. К ректору его не допустили, так он развесил объявления в общаге: «Организуется первый в городе самодеятельный студенческий театр. Прослушивание по четвергам в 21—00 в третьем корпусе общежития N2 (в подвале)».

Ну, как было не клюнуть на такое? А мне тогда все было интересно. Представляете: юный отрок приехал в большой город из захолустья, а поскольку выпивать всерьез я еще не умел, то самое время было вкусить плодов культуры. Я, надо сказать, с детства тянулся к искусству, – врожденное это, да и матушка с отцом давали в руки хорошие книжки. Поэтому сходу записался в кружок начинающих скалолазов и секцию любителей Моцарта (из-за одной дамы). Но это было все не то. Театр? Почему бы не попробовать? Тем более что занятия на экономическом факультете не сулили ничего интересного, а душа просила Творчества. В экономисты-то я подался от безысходности. Надо же было добывать где-то высшее образование. От физики с химией меня в школе трясло, а классическая литература нагнетала скуку. Тянуло меня только к двум занятиям – играть в футбол и рисовать. Но по собственной лени и глупости я бросил эти занятия еще в детстве.

Но это так, к слову.

В университете Гималеев сначала долго сколачивал «труппу». Собирал туда нас, первокурсников, устраивал «прослушивание». Нам он казался мэтром. Насчет «первого в городе студенческого театра» Гималеев, конечно, приврал. Тогда во всех крупных вузах были свои театры. А «Манекен» из Политеха даже гремел по стране, побеждая во всяких конкурсах и смотрах. Впрочем, возможно упор делался на слово «самодеятельный». Ну, то есть, в некотором роде, подпольный. Не мог же он написать «первый в городе свободный театр». Могли и органы заинтересоваться. Но мы-то догадывались, что к чему. И Гималеев, кроме печати высокого профессионализма на челе приобретал в наших глазах еще и ореол инакомыслия.

Не знаю, что уж он тогда собирался ставить… На «репетициях» он сначала заводил получасовую беседу о роли высокого искусства вообще и в нашей жизни, в частности. Потом начинал читку какой-нибудь пьесы, причем, каждый раз новой. Когда мы робко спрашивали, а чего, мол, в прошлый-то раз, не будем ставить? Гималеев отмахивался: «Рано это нам». Или «зрители не доросли». Или ложившееся елеем на сердца юных бунтарей: «За это и упечь могут». За что там могли упечь? Помню, к соответствующей категории он отнес вполне невинную пьесу из «Иностранки». Кто-то подал голос: «Так в открытую же печатают!». «Это пока. Забудьте. И дома не храните», – махнул он рукой, – «У меня уже экземпляр того… Изъяли». Я, кстати, точно знал, что зачитанный экземпляр он забыл неделю назад в моей комнате, но промолчал, потому что соседи пустили его на… Ну, в общем, вы поняли.

А уж после читки Гималеев распространялся о своих собственных поисках. То он хотел воплотить классические пьесы в стиле модерн, то современный сюжет поставить в классическом духе. Очень все оригинально, словом. После собраний, более тесным кружком, мы обычно зависали у кого-нибудь в общаге и гуляли до утра. Там он сообщал доверенным лицам, что собирается поставить что-нибудь из современной американской жизни, но не дадут, конечно, да и пьеса застряла где-то на таможне. Вот-вот и к нему, мол, придут. Но это уже после второй на рыло, я сам столько не пил, и лично этого не слышал.

А с горизонта он скоро пропал, не проведя и одной нормальной репетиции.

Ближе я сошелся с ним уже позже, года через два. Он остепенился, и прожекты его стали проще и даже реальнее, что не мешало ему учиться все на том же третьем курсе. Он теперь подвизался в каких-то Домах Культуры – руководил драмкружками или сам играл в народных театрах, не знаю, а в свободное время все сколачивал свою «труппу». Но в тисках традиционного театра ему было тесно. В тот раз он вдруг решил организовать художественно-музыкально-литературный вернисаж. Естественно, с уклоном в модерн с обычной для него классической приправой. Воистину, стиль Гималеева, вернее даже, «дух Гималеева».

Проще говоря, это должна была быть выставка картин, где рядом с экспонатами читали бы свои стихи поэты, а все это сопровождала бы незаурядная музыка самодеятельных авторов.

Он изыскивал поэтов, музыкантов, ну и художников. Все было, как всегда, невысокого пошиба, раз он вспомнил даже обо мне. Когда-то я показывал ему свои «картинки» – те, что я рисовал еще в школе и на чем впоследствии помешался. «Картинки» – так я называл свои опыты в фантастической живописи, можно даже сказать – сюрреалистической, хотя сам я этому термину сопротивлялся.