Фаэтоны - Сергей Христофоров

…Жаль, летом приходилось оставлять насиженное место – мою мастерскую – но летом вся природа была мастерской, и летом я полностью отдавался пленэру, а натюрмортами и своими «картинками» вполне мог заниматься и дома – в общежитской комнатухе.

Единственно, от чего я страдал здесь, на даче, но и к чему стремился – одиночество, отрыв от внешнего мира. Ни радио, ни телевизора. Но иначе было нельзя: я и так слишком много времени потерял. Я твердо верил: чтобы добиться чего-то, нужно было сконцентрироваться, уйти от всех соблазнов. Надо ж было что-то успеть в этой жизни, что-то сделать.

Тем более что половину времени я все равно проводил в городе. Сомневаюсь, что высидел бы тут, на природе, хотя бы неделю кряду.

Я с удовольствием закурил и вытянул ноги в любимом раздолбанном кресле, разглядывая панно на противоположной стене. Оно называлось «Радость». Мое творение где-то двухлетней давности – сразу после дембеля. На нем были изображены голые купальщицы с летающими вокруг них пузатыми ангелами, поливающими купальщиц из пузатых бочонков. Теперь-то вижу, что халтура, и огрехи вижу, но относиться к своим творениям по гамбургскому счету я не мог. Что-то было в этой картине, но я почти сразу, как закончил ее, стал испытывать неловкость при ее разглядывании. Впрочем, хозяева, как и их многочисленные (особенно подвыпившие) гости, были довольны, хвастались окрестным бабушкам, а те плевались: тьфу, срамота!

Был, правда, один человек, мой хороший друг… Только глянув он засомневался: «Что-то как-то… Прости, но такое впечатление, что ты исписался…» Нет, тогда я внутренне не был с ним согласен, но потом… Потом стал испытывать неловкость. И, кстати, начал смотреть по-другому на все, что делаю.

Впрочем, я привык к «фреске», как к чему-то неизбежному. Кресло стояло как раз напротив, и, отдыхая у «камина», я, так или иначе, рассматривал дело рук своих, точнее блуждал по ней взглядом. Ладно, не хуже, чем на стене в каком-нибудь сельском клубе. Там хоть и профессионалы рисовали (если), но у здесь зато душой!

А вообще, у меня мечта была – расписывать сельские клубы. Знакомые художники говорили – за лето столько накалымишь, что потом можно спокойно писать свои нетленки, это даже если каждый день выпивать. Но у них был опыт, была школа, было мастерство, которое, как известно, не пропьешь. Вот выучусь…

«Но чем теперь-то заняться?» – подумал я, посмотрев на часы. Уже почти три! Вот же ж! С утра ничего толком не сделал, а теперь обедать пора… Это было самое досадное в моей дачной жизни. Поесть-то я еще как-нибудь мог в лихорадке работы, но готовить… Приходилось пересиливать себя, бросать раскочегаренную работу, ибо даже неделя полуголодного существования с пирожково-кефирными обедами выбивала меня из колеи: я смотреть не мог ни на холсты, ни на краски и кисти. А уж тем паче на какую-нибудь колбасу с луком, которые страсть любил устанавливать для натюрмортов.

«Суп в пакетах, консервы – все есть. За полчаса сварю», – думал я сейчас, – «Поем, потом придется приниматься за «Фаэтона»…

Вот с «Фаэтоном» работа не шла.

Меня на самом деле заинтересовало участие в гималеевском прожекте. Дело, конечно, не в каком-то престиже. Какой уж там престиж: самое известное, что сделал Гималеев, если судить по официальным источникам – это «Три поросенка, делящие шкуру неубитого медведя». Нет-нет, так не называлась его постановка. Так назывался фельетон в местной комсомольской газете, и касался он спектакля по традиционным «Трем поросятам» в студии детского творчества при школе номер 33. Фамилия автора-постановщика осталась за кадром, и все критические стрелы были посланы в директора школы, допустившей такое безобразие. Гималеев долго ходил героем и показывал всем знакомым заметку в восемнадцать строк, пока кто-то ее не выкрал (по его словам), хотя могли и конфисковать вместе с Солженицыным и Абрамом Терцем. А возможно, пошла по стопам той «Иностранки». С туалетной бумагой в стране тоже была напряженка.

Ну, это ладно. Скандальная слава, все-таки.

Как я говорил, мне было интересно именно поработать оформителем какого-никакого спектакля. Вдруг когда-нибудь пригодится опыт? Да и просто было интересно. Опять же, коллектив, девушки, бесплатный буфет… Где он только находил средства для спаивания коллектива? Ну, бутылки сдавал, это понятно.

Нет, все-таки в следующий раз надо будет принести с собой.

А вот влезть в постановку душой, как того желал Гималеев, не получалось. Прошло уже две недели, а я так и не мог придумать чего-нибудь путного, тем более, что с работой театрального художника я был не знаком совершенно. Но это и не нужно, уверял Гималеев. Не потребуется убирать шоры с глаз. У него потому, мол, и актеры-то непрофессиональные – лучше лепить из податливой глины, дескать, чем из мрамора. Вот интересно, а где бы он взял профессиональных актеров? Да, к слову сказать, и профессионального художника!

Словом, он не торопил – мы как-то сразу договорились, что спешить особенно некуда – пока ему за глаза хватит работы с музыкальной частью и актерской.

В общем, на первых порах я решил нарисовать несколько «картинок», какие ассоциировались бы у меня с будущей постановкой. Только вот ведь закавыка – они у меня всегда выходили сами по себе, а стоило как-то привязать сюжет картинки к чему-то определенному – получалась какая-то лажа. Помню, еще в универе товарищ попросил нарисовать типа сюрреалистический портрет подружки на день ее рождения. Уж чего я там только не наборогозил на фоне выцветщих фиолетовых скал и зеленого моря… Картинка ему понравилась, он ее с удовольствием забрал себе, но подружке подарил другую, из ранних моих работ. А недавно я в своем стиле написал портрет Менделеева для кабинета химии – затворенного в клеточках его Таблицы и с бутылкой патентованной водки в руке. Декану Степану Петровичу понравилось, он выдал мне спирту, но в кабинете вешать не стали, ограничились препараторской, где картина имела кратковременный успех. Во время какой-то комиссии ее заметили и велели убрать. Ну, у Степана Петровича дома она все-таки висит, сам видел. В лоджии.

И вот теперь…

Нужно ведь было придумать что-то эдакое… В противном случае, Гималеев мог просто прошерстить мои папки с рисунками (а мог бы и просто залезть в альбомы более известных обществу художников – хотя бы и Леже с Пикассо) да и выбрать на свой вкус. На что-то другое же он рассчитывал, приглашая в соратники именно меня?

Словом, работа не клеилась. Ничего принципиально нового, отличного от того, что я рисовал раньше, в голову не приходило.

Я поставил кастрюлю на плитку, приготовившись разрезать пакетик с супом. Раздалось вдруг бряканье дверного колокольчика.

Кряхтя от досады, я встал – гостей мне было ждать неоткуда, редкий человек знал о моем здешнем существовании, а тот, кто знал, был в курсе, что я его не жду! Хватает того, чтоб моё постоянное жилье давно уже превратилось в проходной двор, из которого я сам убегал.

Скорее всего, это были соседи, заскочившие на дачу, чтоб проверить, на месте ли их сад и огород. А, может, местные власти в лице сторожа. Не приведи Господь, ему опять стало скучно, и он приплелся, чтоб перекинуться со мной парой слов (в надежде на угощение). Рановато. Подходя к двери, я на секунду глянул в окошко, выходящее на крыльцо – нет, там был не один человек, а мелькнувшая в окне дубленка не походила на тулуп сторожа.

Я открыл дверь.

– Ну, слава тебе, Господи! Мы уж искали по всему городу! Думали, если тебя и тут нет, то мы разнесем эту избушку в ш-ш-шепки!

Таким вихрем обрушился на меня не кто иной, как Гималеев. Он сразу же загородил весь дверной проем своей массивной фигурой – я не мог разглядеть, кто с ним.

– Командир, езжай! – крикнул он, обернувшись, видимо к такси. Только тут я увидел его спутника.

Вернее, спутницу. Это была Лена.

Гималеев разобрался, наконец, с таксистом, и под звуки загудевшего с натугой мотора, вступил в мою обитель. Странно, что я не обратил внимания на звук двигателя, когда они подъехали, впрочем, люди тут жили и зимой, и часто проезжали мимо моего домика.

– Помоги даме! – небрежно бросил он мне и, не раздеваясь сам, протопал прямо в комнату.

– Ну и жарища на улице! – кричал он уже оттуда, – Совсем весной пахнет!

В такси у него жарища… Я смущенно и оттого неуклюже помог Лене снять пальто. Несколько раз взглянул на нее, стараясь поймать ее взгляд, но безуспешно. Она была как бы закрыта, запеленута и недостижима. Однако, сам факт ее приезда, казалось, говорил о чем-то. Не могла же она просто сопровождать Режиссера? Хотя, кто ж их знает?

Лена, взглянув на себя в зеркало (даже и здесь я не сумел поймать ее взгляда, хотя обычно люди, отводя глаза при встрече, в зеркале-то уж обязательно на вас посмотрят) поправила волосы и прошла в комнату вслед за Гималеевым.