Семья Эглетьер - Анри Труайя

Анри Труайя

Семья Эглетьер

I

Потоки дождя заливали оконные стекла. Водосточные трубы гудели на все голоса. С пустынной улицы в комнату струился серый свет. Было десять часов утра, а казалось, вот-вот наступит вечер. Издалека донесся рожок продавца рыбы. Мадлен зажгла настольную лампу. В ненастные дни городок навевал тоску, и все же ее нисколько не тянуло в Париж. Да и Франсуаза не слишком настойчиво звала ее в своем письме. Какое-то странное письмо, написанное словно в смятении. Мадлен получила его утром и то и дело мысленно к нему возвращалась. Отрывочные фразы, туманные выражения, многоточия… То ли Франсуаза чем-то вправду расстроена и не решается об этом сказать, то ли она просто томится без причины, как многие в ее возрасте. Так или иначе, после того, что произошло месяц назад, Мадлен решила не появляться на улице Бонапарта без приглашения брата. Раз уж он осмелился заявить ей, чтобы она не вмешивалась в его семейные дела, она не поедет к нему, пока он не признает, что был неправ. Правда, Франсуаза писала, что отец вылетел на неделю в Лондон. И все равно она не воспользуется его отсутствием и не станет навязываться! Она слишком горда, ей не пристало тайком встречаться с детьми брата. К тому же у нее и дома дел хватает. С тех пор как старая Мели стала приходить только два раза в неделю, все хозяйство легло на ее плечи.

Суконка скользила по крышке ларя, точно по зеркалу. Ничем так не оживишь старого дерева, как пчелиным воском. Даже тратить силы не приходится, когда трешь. Чуть касаешься тряпкой легонько, ласково — и все начинает сиять. В сотый раз Мадлен подумала, не лучше ли ларь будет смотреться у окна, чем возле камина. Набитый поломанной утварью, тряпьем и старыми бумагами, ларь был очень тяжел. Упершись обеими руками, Мадлен стала толкать его, ларь со скрежетом двинулся по кафельному полу, цепляясь за неровно уложенные плитки. Да, немало она потрудилась, собирая по крестьянским кухням в окрестностях эти старинные плитки красивого розового цвета в серо-коричневых крапинках! Как она радовалась в тот день, когда под ее руководством молодой рабочий выложил ими полы! Как же его звали? Моретти, Морелли… словом, итальянец. Одни только итальянцы знают толк в старинных материалах. А ну-ка, еще чуть-чуть приналечь, и ларь переползет через выступ на стыке. Мадлен напрягла мускулы. Коренастая, крутобедрая, она всегда любила физическую работу. Девушкой лазила по горам с Юбером, в ту пору, когда он был ее женихом. Сейчас ей это было бы не под силу. Она слишком много курит, страдает одышкой, растолстела. Что поделаешь, сорок девять лет! Но с этим ларем она все же сладит! Резким движением Мадлен толкнула его. Готово! И даже подпирать не нужно!

Мадлен откинула волосы со лба, отступила на три шага, прислонилась спиной к стене и закурила. Слегка прищурившись, она оглядела результаты своих трудов. Никаких сомнений: перестановка нарушила гармонию. Всякий раз, когда она пыталась что-то изменить, она убеждалась, что прежде было лучше. Это жилище, которое уже нельзя было сделать красивее, внушало ей нечто вроде любовной досады. Целых три года она билась в погоне за ускользающим совершенством. В первое время жила в маленькой комнате на втором этаже, чуть свет надевала комбинезон, шерстяную безрукавку и спускалась вниз, чтобы руководить перестройкой. В полдень выпивала глоток кальвадоса с рабочими, нанятыми тут же поблизости. Что ни день, то одна, то другая задача требовала разрешения. Самой удачной затеей Мадлен оказалась винтовая лестница посреди просторной и единственной комнаты нижнего этажа. Только верхние ее балясины были XVIII века, но столяр Плэж из Канапвиля искусно вытесал остальные из старых дубовых бревен, которые он раздобыл, когда сносили дом по соседству, и теперь вся лестница выглядела старинной. Благородная и массивная, с резными перилами и узкими веерообразными ступенями, лестница скрывала заднюю часть комнаты, отведенную под кухню. За черными железными створками находились кухонная раковина и плита. Котел помещался в стенном шкафу. Радиоприемник, проигрыватель и телефон прятались в нише, за дверцами тоже старинной работы.

Мадлен оттащила ларь на прежнее место. Больше нет смысла его трогать! Шкаф, стол и скамьи также пусть остаются на своих местах… Взгляд ее с гордостью задержался на высоком камине, несомненно ровеснике дома. Сложенный из простого белого камня, он поистине был памятником эпохи. Надпись на плите, вмазанной в основание очага, гласила: «Сработано мною, Жаном Гийо, для кюре нашего прихода господина аббата Эроса в лето от Рождества Христова 1783». В тихие минуты Мадлен нередко представляла себе этого аббата перед камином с требником в руках и кошкой на коленях. А сколько сомнений и тревог пережила она, пока прилаживались резные деревянные панели, грубо отесанные потолочные балки! И все же ее упорство одержало победу! Понемногу, с большой осторожностью ей удалось вернуть старому дому священника первоначальный вид. И вот в прошлом году господин Кормье, архитектор из Общества охраны исторических памятников, оказавшись проездом в здешних краях, с похвалой отозвался о плодах ее усилий. Все время, пока реставрировался дом, Мадлен не знала ни минуты покоя, словно ей приходилось заботиться о ком-то, кто постоянно требовал ее внимания. И может быть, среди всей этой утвари и камней, которые она выбирала и прилаживала по своему вкусу, она была счастливее, чем в пору замужества. Она вступила в брак без любви, лишь из чувства дружеской привязанности. После года однообразной супружеской жизни без туч, без бурь и озарений началась война. О том, что Юбер убит под Дюнкерком, Мадлен узнала через три месяца. Ее горе казалось ей такой же условностью, как и соболезнования, которые она принимала. Надев траур по погибшему герою, она не могла избавиться от ощущения, будто обманывает окружающих. От замужества осталось скромное, но достаточное для жизни состояние, вверенное заботам нотариуса, и неблагозвучное имя — госпожа Горже. Насколько приятнее для слуха была ее девичья фамилия Эглетьер! Поработав некоторое время секретаршей в различных комитетах и обществах, она поступила продавщицей в антикварный магазин Метивье на Левом берегу. Здесь она овладела секретами этой профессии и, если бы не интриги второй жены Метивье, по-прежнему служила бы у него. Нет ничего хуже, чем стать незаменимой там, где распоряжаются два хозяина. В конце концов склоки наскучили ей, она ушла из магазина и перебралась в местечко Тук, близ Довиля. Там она приобрела почти задаром красивый, но разрушающийся дом, расположенный в саду бездействующей церкви. На следующий год Мадлен взяла в аренду магазин в доме через улицу и открыла торговлю антикварными, а вернее подержанными, вещами. Если не считать летнего времени, покупателей было мало. Из своего окна сквозь завесу дождя Мадлен видела запертые двери и неизменную табличку: «Просьба постучать в дверь напротив». В витрине красовались прелестный круглый столик времен Людовика XVI, искусственный свадебный букет под стеклянным колпаком, серебряные табакерки, декоративная бронза, разные флаконы и в романтическом стиле чернильницы из парижского фарфора… Сама же она любила простую мебель, наивные безделушки, и они отвечали ей взаимностью. С годами Мадлен все больше убеждалась, что общение с вещами вполне заменяет ей общение с людьми. Так называемая мертвая материя наделена теплом и нежностью, которых лишено большинство людей, нужно только уметь видеть ее, к ней прикоснуться. Лишь тому, кто обрек себя на полное одиночество, дано наслаждение тихой беседой с вещами. Кончиками пальцев Мадлен прикоснулась к каминной полке. Она гладила прохладный, слегка вогнутый камень и думала о Франсуазе.

Докуренная почти до конца сигарета жгла ей губы. Она погасила окурок в пепельнице, надела очки и вытащила из кармана письмо:

«Как обидно, тетя Маду, что тебя в эту минуту нет рядом со мною! Я переживаю сейчас период какой-то дурацкой нерешительности. Меня пугает прыжок в неизвестность. Но с папой я не могу об этом говорить. Он мужчина и, конечно, поймет все неправильно. Мама же все больше от нас отдаляется, она поглощена своим счастьем. Приходится решать самой. А это очень трудно…»

Мадлен пожала плечами: что решать? Продолжать ли Франсуазе учиться в Институте восточных языков или же перейти в Сорбонну на отделение английского языка? Нет, тут наверняка что-то иное. Может быть, у нее роман? Но так трудно представить себе Франсуазу влюбленной. Слишком уж она рассудительна, невозмутима и к тому же малопривлекательна! Думая о ней, Мадлен вспоминала себя в том же возрасте, свое умытое мылом лицо, крепкое здоровье, прямодушие и усидчивость в занятиях. Подобные натуры находят счастье, лишь добровольно отрекаясь от любовных радостей, подумала Мадлен и закурила новую сигарету, втайне довольная тем, что ей самой уже не грозят сердечные бури. После смерти Юбера никто не занял его места. Мадлен с головой ушла в работу и воспитание племянников и даже не помышляла о новом замужестве. А о любовной связи и подавно. Впрочем, никто и не домогался ее благосклонности. Зато теперь она наконец свила гнездо по своему вкусу — из камня и дерева. Остервенение, с которым Мадлен без устали наводила лоск в своем доме, словно ожидая какого-нибудь принца, многим могло показаться маниакальным. А ведь люди посещали ее так редко, и были они так незначительны! За пять лет, что она тут обосновалась, брат и племянники навестили ее всего три раза. Между тем у нее были две прелестные комнаты для гостей. Если Франсуаза выйдет замуж, она сможет приезжать сюда на субботу и воскресенье с мужем и детьми… «Ах, теперешние дети — форменные дикари, они все переломают! Ну нет, Франсуаза сумеет воспитать своих детей. Я ей помогу. Они будут немного и моими. Впрочем, тут нельзя наперед загадывать». Мадлен познала это на собственном опыте. Когда Филипп развелся с женой, он попросил сестру заняться детьми, и ей казалось, что без нее им не обойтись. Материнское чувство захватило ее без остатка. Даниэлю было тогда два с половиной года, Франсуазе едва пошел пятый, а Жан-Марку минуло шесть. Около восьми лет она самозабвенно растила их и воспитывала. В это время она работала у Метивье только на половинном жалованье. И когда, уступая настояниям жены, антиквар подыскал себе новую помощницу, Мадлен, у которой доставало хлопот по дому, встретила это без огорчения. Заботы обступали ее со всех сторон! Надо было варить кашу, лечить аденоиды Франсуазы, следить, чтоб Даниэль не сосал палец, чтобы дети молились на ночь, учили уроки, не получали плохих отметок в школе, гуляли по воскресеньям… Затем в доме вдруг появилась новая хозяйка. Пришлось сматывать удочки. Разумеется, никто не сказал ей и слова благодарности. Что ж, это в порядке вещей. Горевали ли дети, разлучившись с нею? Вряд ли. Их жизнь шла своим чередом. Почти одновременно ей пришлось уйти от Метивье и съехать с квартиры на улице Бонапарта. Ни работы, ни своего угла. Дом в Туке стал для Мадлен прибежищем. Укрывшись в этой обители вдали от шумного мира, она без устали лелеяла свое жилище и свои воспоминания… Наконец-то она сообразила, что ей режет глаз: дверные ручки из кованого железа. Как некрасивы эти черные пятна на темном дереве! «Если я найду старинные медные, двери заиграют».