Triste la ville - Абелярдо Кастильо

Кастильо Абелярдо

Triste la ville

АБЕЛЯРДО КАСТИЛЬО

Triste la ville

Эта станция, безлюдная, почти нереальная, как бы опустошенная предвечерней печалью, ничем, в сущности, не отличалась от унылых железнодорожных станций, какие видишь из окна вагона... Ни более жалкая, ни более призрачная и не менее подозрительная. Я сошел с поезда. В дальнем конце перрона, у забора, уже стушеванного сумерками, курил полицейский. И кроме него - ни единого живого существа: ни собаки, ни птицы. У тишины был цвет - густо-пепельный. Вдали, где поворот, железнодорожные пути смыкались. Ну да, подумалось: параллели и правда пересекаются в бесконечности. И почему-то отчаянно захотелось вернуться домой, в Буэнос-Айрес. Я вспомнил, что заснул в вагоне и во сне, да, похоже, во сне видел железнодорожный тупик. На мгновение обрывком мелодии в памяти всплыло женское лицо... Во всем этом - теперь-то я знаю - заключался особый смысл, но тогда ни о чем не хотелось думать. Успокаивало, что Буэнос-Айрес недалеко отсюда. Скорее всего - недалеко. Увидев, что окошечко билетной кассы закрыто, я решил, что стоит, пожалуй, побродить по городу до прихода обратного поезда.

И тотчас представил себе главную площадь - застенчивые девушки, громкоговорители на столбах, маленький городской оркестр, безобидный сумасшедший... Мне всегда доставляло удовольствие мысленно рисовать эти картины. Улыбнувшись, я направился к начальнику станции. Дверь в его комнату была открыта. По дороге, глянув на полицейского в густеющих сумерках, я почувствовал что-то знакомое в его силуэте. Что-то потаенно знакомое, до противности. В кабинете начальника станции почти не было мебели. Некто, наверняка со злым умыслом, позаботился лишь о трех вещах - о письменном столе, стуле и висячей лампе. Еще там был человек. Он сидел опершись локтями о стол, спрятав лицо в ладонях. Весь его облик говорил о безмерной усталости или о том, что его мысли где-то далеко. Мне почудилось, что глаза у него открыты.

Я опасливо кашлянул раза два-три.

- Простите! - услышал свой изменившийся голос.

И подошел ближе.

Человек не шелохнулся, даже не взглянул на меня. Я пробормотал, что, мол, не хотел бы его беспокоить, но мне необходимо узнать, когда будет обратный поезд в Буэнос-Айрес. Никакого ответа. Я снова, уже громче и решительнее... Полное молчание. Надо же, подумал я с досадой, назначить начальником станции совершенно глухого человека! Какое неуважение к пассажирам! И, осмелев, ткнул его в спину кончиком пальца. Ну хоть бы что! Закипая (я человек крайне вспыльчивый, друзья это знают), я повторил вопрос да еще дернул его за плечо, и не раз. Вот тогда - да! Тогда он опустил руки и, посмотрев на меня утомленным взглядом, сказал:

- Да вы - безумец!

Его лицо - тут я вспомнил полицейского - было таким же, как у того печального человека. Я сразу все понял и не слишком удивился. А он, прежде чем спрятать навсегда лицо в ладонях, сказал:

- Ну нет такого поезда. Разве не ясно?

Я вышел на перрон и увидел вдалеке хвост поезда, который привез меня сюда.

Я страшно любил большие вокзалы. Знаю, знаю - звучит дико, но я любил их, хоть там и всегда грязно, всегда шумно, а уж какие разыгрываются сцены - слов нет.

Поезда прибывают и отправляются торжественно, с грохотом, в котором таится предвестие катастрофы, а у меня это вызывало восторг чуть ли не эротического свойства и еще острое желание куда-то уехать. При виде вокзала я сразу вспоминал (или воображал) какой-нибудь далекий притаенный городок, едва различимый в ночной полутьме сквозь мутные стекла вагонного окна, под стук колес или в те несколько минут, когда поезд останавливается на какой-нибудь тоскующей станции. В памяти хранится угрюмая гора, какую я увидел однажды и все мечтаю увидеть снова, или ручей под мостом, или совершенно синий холм. Я бы никогда не смог жить в этих местах - тут нет сомнения, - потому что одиночество (теперь, когда я пишу эти слова за столиком в баре, где все похоже на ночной кошмар, мое одиночество - прямое следствие роковой ошибки, совершенной каким-то мелким бесом. А может, и кара за мою вину, бог весть перед кем), словом, одиночество и природа внушают мне ужас.

Увидеть такую станцию из окна и вообразить, что приехал сюда на короткое время, - вот моя любимая игра. По-моему, вполне невинная. Представить, что ты с девушкой, чья кожа блестит, как листья, мокрые от дождя, ну, скажем, с той самой девушкой, которая в последний миг оказалась рядом с печальным человеком. (Как я ни уговаривал себя, что они, мол, встретились в результате какой-то чудовищной ошибки, как ни злорадствовал, зная, что они будут ненавидеть друг друга, мне это уже не помогало.)

А в тот вечер я в довольно хорошем расположении духа ходил по платформе вокзала "Конститусьон" и думал о смерти. Как всегда, думал о смерти. Нет ничего странного, что постоянные мысли о смерти не портили мне настроение. Я никогда не боялся умереть. Но мне жутко остаться совсем одному. Вообще-то сам акт смерти не содержит в себе ничего величественного, в нем нет ничего таинственного или ужасного. А вот смерть, как таковая, то есть когда ты уже мертв, - этого постичь нельзя. Сон, по сути, - фрагмент смерти, и он еженощно нас убивает. Думаю, что, подобно снам во сне, смерть может быть сладостной, как видения птицы, или ужасной, как неясные контуры чудищ из ночных кошмаров безумца. Ни одному человеку не может присниться то же, что его соседу, и точно так же каждый из нас длится лишь в своей собственной смерти, в той, какую ему уготовила его жизнь. Наше понимание Ада и Рая отнюдь не противоречит этому... Пусть смутно, но я всегда это понимал. Два события в моей жизни открыли мне многое. Одно - в юности, а другое - лет в тридцать пять. Первое - это стихотворение Рильке, которое я прочел еще юношей. А второе - скрипящая кровать в отеле "Бао", где я провел три дня и три ночи с одной молоденькой девушкой, почти подростком. Она клялась, что она - тибетка, и сошла с ума через месяц. Вот первая строка поразившего меня стихотворения: "Господь, пошли каждому его собственную смерть!" А отель "Бао", постель - это место, где я чудесным образом усвоил то единственное, что надо знать о древних ритуалах общения с Высшей Мудростью. Оно возможно лишь в соитии, уверяла девочка. Она мне поведала об одном мнимом ламе, которого забили камнями в XVII веке, потом об одной рукописи и об одной интересной традиции. А когда я заказывал по телефону две порции виски, она встала с постели и нагая пошла за сумкой. Тут я увидел татуировку - маленького котенка - на ее пояснице. Ее обнаженное тело походило на зеленое пламя, оно качалось в отсветах горящей свечи. Вынув из сумки книжку форматом не больше молитвенника, она села на пол у кровати - я тем временем приоткрыл дверь, чтобы взять у подчеркнуто вежливого официанта поднос с двумя стаканами виски, - и начала читать на незнакомом мне языке, звучащем распевно и угрожающе. Затем, уже лежа подо мной, она пересказывала смысл прочитанного. Я помню ее голос, похожий на глубокий вздох. Помню, я подумал: это голос безумной женщины. "Готовьтесь, кто истинно верит, увидеть долгий сон, сотворенный прожитой вами жизнью, сотворенный с тщанием, какое есть у резчиков фигурок из слоновой кости. Ибо каждый человек должен увидеть в свой смертный час тот сон, что уготовила ему собственная жизнь. Нет, не вечного огня следует бояться тебе, о несчастный! Бойся того, что более всего ненавидел в часы бессонницы. Не будут Вершители смерти ни слишком великодушными и слишком хитроумными, ни слишком мстительными и слишком жестокими, коль равно наградят всех праведных и равно покарают всех неправедных". Девушка говорила это в темноте и вдруг вонзила ногти мне в спину. "Я боюсь попасть в Рай, - прошептала она, больно кусая меня. - В книге сказано, что самый страшный Ад для грешника - это Рай. Еще, еще, - выдохнула вдруг, извиваясь, словно по ее телу пробежал электрический ток. - Убей меня! умоляла, а затем изогнулась дугой от бешеного спазма и тотчас провалилась в сон. Я подумал недобро: такие загробные премудрости могут смутить даже богов. Но спустя два часа сказал ей, смеясь: а если мы по чьей-то ошибке умрем смертью другого, представляешь? Это дерзкое предположение, наверно, меня и сгубило. К тому же, расхаживая спустя год по перрону вокзала "Конститусьон", я как-то пакостно вспоминал татуированного котика на пояснице той девочки и ее напыщенные мудрствования. Ведь не случайно в тот вечер я и увидел оброненный кем-то билет.

Билет лежал на перроне, и наверняка кто-то, некая Сила, по чьей воле я увидел этот билет среди многих других, выброшенных за ненадобностью, заставила меня наклониться и поднять его. А может, все это - чистая случайность... Главное, я его поднял и увидел, что он не использован. На лицевой стороне жирными буквами, черными по желтому, было напечатано: Triste la Ville, а пониже - Только туда. Я никогда не слышал о такой станции, где, собственно, сейчас и пребываю. Стоимость проезда, по которой я мог бы прикинуть, где это находится, была замазана черным. Под черным, может, и не было никакой цены и билет ничего не стоил? Дата соответствовала тому дню. На обороте кто-то пометил карандашом: платформа 14, отпр. 15.30. Я посмотрел - какая у меня платформа? Ну, разумеется, четырнадцатая. Значит, до отправления - всего ничего. Трое или четверо пассажиров шли к выходу на площадь. Владелец утерянного билета не появлялся. И вдруг мне стукнуло в голову - поеду вместо него!