Встречи с Алексеем Толстым - Юрий Олеша

Олеша Юрий

Встречи с Алексеем Толстым

Ю.Олеша

Встречи с Алексеем Толстым

Вот рассказ о том, как я с ним познакомился.

Я помню, открываются какие-то двери (это происходит в 1918 году, в Одессе, у одного из местных меценатов, который пригласил нас, группу молодых одесских поэтов, для встречи с недавно прибывшими в наш город петербургскими литераторами, в том числе и с Алексеем Толстым), и в раме этих дверей, как в раме картины, стоит целая толпа знаменитых людей. Тотчас же я узнаю Толстого по портрету Бакста. Это он, он! Надо сказать, что наша группа (в ней, между прочим, среди других начинали также и такие впоследствии крупные деятели советской литературы, как Эдуард Багрицкий и Валентин Катаев) относилась к Алексею Толстому сложно: он не мог, разумеется, не вызывать в нас восхищения, однако в то время, как восхищение наше, скажем, Буниным или Александром Блоком было чистым, восхищаться Алексеем Толстым - писателем, вошедшим в литературу позже, чем названные, мешало нам как раз то рассуждение, что вот, мол, не слишком старше нас, а смотрите, как уже знаменит... Словом, мы восхищались Алексеем Толстым именно так, как восхищаются старшим братом, - не без оттенка некоторого раздражения, некоторой зависти. При такой предпосылке, естественно, могло бы случиться и так, что мы встретили бы его со сдержанностью... Но нет, я смотрю на товарищей и вижу на их лицах радость! Ну конечно же, поскольку мы и всегда в глубине души понимали, что глупо ставить себя - начинающих! - на один уровень с автором "Хромого барина" и "Парижских рассказов", то теперь, когда он появился перед нами во всем своем очаровании, эта наша мальчишеская заносчивость улетучилась мгновенно!

Так вот какой он! Эта наружность кажется странной - может быть, даже чуть комической. Тогда почему же он не откажется хотя бы от такого способа носить волосы - отброшенными назад и круто обрубленными над ушами? Ведь это делает его лицо, и без того упитанное, прямо-таки по-толстяцки круглым! Также мог бы он и не снимать на такой длительный срок пенсне (уже давно пора надеть, а он все держит его в несколько отведенной в сторону руке) - ведь видно же, что ему трудно без пенсне: так трудно, что переносицей его даже завладевает тик! Странно, зачем он это делает? И вдруг понимаешь: да ведь он это нарочно! Ловишь переглядывание между ним и друзьями... Да, да, безусловно, так: он стилизует эту едва намеченную в его облике комичность! Развлекая и себя и друзей, он кого-то играет. Кого? Не Пьера ли Безухова? Может быть! А не показывает ли он нам, как должен выглядеть один из тех чудаков помещиков, о которых он пишет?

- Толстой! - представляется он первому из нас, кто к нему поближе.

Представляется следующему:

- Толстой!

И дальше:

- Толстой! Толстой! Толстой!

Мы - южане, и мы еще никогда не слышали такого выговора. Впечатление настолько сильное, что тут же им хочется поделиться... Я ищу руку соседа, вот она уже в моей (как видно, и он искал мою!), и следует рукопожатие, как бы говорящее: "Да, да, еще бы! Я в восторге! А ты?"

- Толстой! - льется музыка русской речи. - Толстой! Гляди, Амари, кошка у аквариума!

Пока гонят кошку, мы с жадностью рассматриваем того, к кому он обратился. Он вошел вместе с ним, этот Амари. Кто он? Амари! Это что же фамилия? Имя?

- Миллионер, - произносит кто-то поблизости шепотом.

- Миллионер? - переспрашивает кто-то довольно громко, не то не поняв, не то в ошеломлении от того, что видит миллионера.

Его толкают в бок - тише, мол, что ты! Лицо миллионера поворачивается на шум и на некоторое время становится нам, стоящим в этом месте (в том числе и мне), хорошо видным. Попав в зеленый отблеск абажура, оно и само приобретает зеленую окраску, а так как это лицо с обвисшими на краях, как у викинга, усами красиво, то, став зеленым, оно не стало смешным, наоборот, жутким, - казалось, что медленно погружается на дно утопающий. Что ж, не далек срок, когда они и в самом деле погрузятся на дно - русские миллионеры!

- А это Теффи! - сообщает один из нас.

- Теффи?

- Да, да, Теффи!

Подумать только, наше внимание настолько сосредоточено на Толстом, что мы, оказывается, равнодушно скользили взглядом даже по такой знаменитости, как писательница Теффи! Ведь появись она не в качестве спутницы Алексея Толстого, а сама по себе, ого, какая это была бы сенсация! Шутка ли сотрудника "Сатирикона" Теффи! Ведь мы прямо-таки наизусть знаем ее превосходные (хоть написанные лишь во имя юмора, но тем не менее целиком в литературе) рассказы... Еще пишет она и стихи (гораздо ниже, разумеется, стихов ее сестры Мирры Лохвицкой). Мы и не ставим их слишком высоко, однако нам нравятся такие, например, строки:

Три юных пажа покидали

Навеки свой берег родной,

В глазах у них слезы стояли,

И горек был ветер морской.

Конечно, все это дилетантизм: "покидали - стояли", "родной - морской", "пажи", "слезы", - но поскольку мы молоды, то нам приятно иногда просто погрустить.

Вскоре покинет "свой берег родной" и сама Теффи!

Случится это и с Толстым, - но как быстро, как бурно он поймет свою ошибку!

- Ну что ж, господа, - раздается голос хозяина дома, - решайте сами, сейчас чтение или после ужина?

И вот длинный стол ужина, трилистники петрушки на заливных, - и так много нас, молодых и не слишком часто сытых поэтов, пришло на ужин, что некуда деть локти... То и дело Толстой, видим мы, наклоняется к сидящей рядом юной его жене, поэтессе Наталье Крандиевской, и что-то говорит ей. Это о нас, конечно. Вот он посмотрел на меня и что-то сказал. О, если бы знать что! Безусловно, мы ему нравимся. И верно: как может не понравиться поэту и писателю, например, Багрицкий с его выражающейся во всем облике вдохновенностью, с его сверкающими, поистине как звезды, глазами, с его мощными высказываниями о поэзии, которые сквозь пиршественный гул все же доносятся до гостя? Как может не понравиться Адалис с ее молчанием и улыбкой какой-то странной статуи? Или Катаев с его градом острот?

Как может не понравиться Юрий Олеша, который... Вот как раз Юрий Олеша и провалился!

Я тогда написал цикл стихов на темы пушкинских произведений - с десяток вещиц, каждая из которых являлась своего рода стихотворной иллюстрацией к тому или иному произведению: одна к "Пиковой даме" (стихотворение так и называлось - "Пиковая дама", и в нем изображалось, как Германн входит в зал, где сейчас проиграет), другая - к "Каменному гостю" (как статуя командора покидает кладбище), третья - к "Моцарту и Сальери" (описывается наружность Сальери). Они у меня не сохранились, эти юношеские стихи; в памяти лежит только несколько обломков... Это было не совсем плохо! Например, в стихотворении, посвященном изображению самого Пушкина, сказано о цилиндре, в котором ходил поэт, что он смешной, а плащ поэта назван крылатым...

...в плаще крылатом,

В смешном цилиндре тень твоя!

Также в этом стихотворении есть строки, в которых автор грустит по поводу того, что не может "согреть своим дыханием"

Его хладеющие руки

На окровавленном снегу!

Впрочем, "хладеющие руки" взято из самого Пушкина: "Для берегов отчизны дальной"... Так в том-то и дело, что эти стихи были далеко не совершенными, а я, упоенный признанием товарищей и одесских критиков (один из них даже дал моему циклу выспреннее название - "Пушкинианы"), считал их совершенными! Вот Толстой и свернул голову этой цыплячьей упоенности.

Сейчас я расскажу, как это произошло, но сперва пусть ликует воспоминание о том, как восхищенно слушал Алексей Толстой стихи моих товарищей. Багрицкий прочел своего прославленного "Суворова", Валентин Катаев "Три сонета о любви...", Адалис выступила с тем, что представлялось ей подражанием древней поэзии, а на самом деле просто с превосходными стихами, отмеченными необыкновенной, даже неожиданной для начинающего поэта точностью слова; Борис Бобович - с его отточенным "Казбеком"; Зинаида Шишова, как и Катаев, тоже со стихами о любви, только более трагическими.

- Наташа, а? - слышалось из уст Толстого после каждого выступления. Здорово!

Наташу я помню с серьезностью аплодирующей.

- Амари, а?

Как все усатые люди, Амари выражал одобрение именно пощипыванием уса.

Пока Толстой общался со своими, переглядывались также и мы. "Да, да, прочитывали мы в горящих взглядах друг друга, - мы показали себя старшему брату, показали!"

И вот, сберегаемый со своей "Пушкинианой" под конец - так сказать, для апофеоза, - собираюсь приступить к чтению и я. Товарищи выкликают мою фамилию особенно оживленно, и на некоторое время становится так беспорядочно шумно, что Толстой, видим мы, перестает понимать, что, собственно, происходит.

- Это Олеша! - раздается со всех сторон. - Олеша!

- Читай "Пушкиниану"!

- "Пушкиниану"!

Я решил начать как раз с "Пиковой дамы", - стихотворения, которое был признано всеми как лучшее в цикле. В первой строфе его приводится описание зала, где происходит карточная игра. Самой строфы не помню, но обломок - вот он: