Упразднение работы - Боб Блэк

Боб Блэк Упразднение работы 1985

Никто и никогда не должен работать.

Труд — источник чуть ли не всех человеческих несчастий. Назовите любое почти зло — оно происходит из-за труда или из-за того, что наш мир построен вокруг труда. Чтобы перестать страдать, надо перестать работать.

Это не значит, что мы должны перестать что-либо делать. Это значит, что надо создать новый образ жизни, основанный на игре; другими словами, это значит лудитскую революцию. Под «игрой» я понимаю также празднества, творчество, содружество, сообщничество, может быть даже искусство. Игра это больше, чем детская игра — как бы достойна ни была последняя. Я призываю к обобщенной радости и поистине свободному безрассудству. Игра это не пассивный отдых. Без сомнения, даже просто обычной лени и безделья нам нужно гораздо больше, чем мы сейчас можем себе позволить, каков ни был наш доход и профессия. Но, как только пройдет навязанное трудом истощение, почти каждый предпочтет действовать. Обломовщина и стахановщина — это две стороны одной и той же фальшивой монеты.

Лудитская жизнь совершенно несовместима с существующей действительностью. Тем хуже для «действительности» — черной дыры, высасывающей последние соки из того немного, что пока еще отличает жизнь от выживания. Забавно — а может, и не очень — что все старые идеологии по сути консервативны, поскольку верят в труд. Некоторые из них, такие как марксизм и большинство сортов анархизма, верят в труд особенно страстно, потому что мало во что еще верят.

Либералы утверждают, что надо устранить дискриминацию при приеме на работу. Я утверждаю, что устранить надо саму работу. Консерваторы поддерживают законы о праве на труд. Следуя Полю Лафаргу, беспутному сыну Карла Маркса, я поддерживают право на лень. Леваки требуют полной занятости. Как сюрреалисты, я требую полной незанятости — только я не шучу. Троцкисты призывают к пермаментной революции, я призываю к перманентному буйству. Но, хотя все идеологи утверждают труд — и не только потому, что рассчитывают свою порцию свалить на кого-то еще — они странным образом стесняются прямо в этом признаться. Они бесконечно твердят о зарплате, рабочих часах, условиях труда, эксплуатации, производительности, рентабельности. Они рады рассуждать о чем угодно, кроме работы как таковой. Эти эксперты, предположительно думающие за нас, крайне редко делятся с нами своими заключениями по поводу работы — несмотря на то, как это для всех нас важно. Замкнувшись в своем кругу, они бесконечно обсасывают детали. И профсоюзы, и работодатели согласны, что мы обязаны продавать часы нашей жизни за право на выживание, и спорят только из-за цены. Марксисты думают, что начальствовать над нами должны бюрократы. Либертарианцы полагают, что бизнесмены. Феминисткам плевать, как именно называются начальники, лишь бы они были женского пола. Очевидным образом все эти идеологизаторы серьезно расходятся во мнениях по поводу того, как делить полученное с помощью власти. Столь же очевидным образом, никаких возражениой против собственно власти у них нет. И все они хотят, чтобы мы работали.

Вы наверно пытаетесь понять, шучу я или говорю серьезно. И то, и другое. Быть лудитом — не значит быть дебилом. Игра не обязана быть ни к чему не обязывающей, хотя и безответственность не значит банальность — очень часто к безответственности следует относится серьезно. Я хочу, чтобы жизнь стала игрой — но игрой с высокими ставками. Я намерен играть на выигрыш.

Альтернатива труду — не безделье; Лудд это не кваалуд. При всем моем уважении к радостям тупой прострации, приятнее всего она тогда, когда перемежает собой развлечения и радости другого рода. И тем более я не хочу рекламировать управляемую, рассчитанную по часам отдушину, известную как «досуг». Досуг — это когда не работают во имя работы. Досуг это время, потраченное на выздоровление от работы и отчаянные, но безнадежные попытки забыть о ней. Как много людей возращается из отпуска настолько вымотанными, что с радостью бегут на работу, чтобы отдохнуть! Основная разница между работой и досугом — это что на работе за вашу нервотрепку и отчуждение вам по крайней мере платят.

Я совершенно не хочу играться определениями. Когда я говорю, что призываю к упразднению работы, я имею в виду ровно то, что говорю — но я хочу высказать то, что имею в виду, используя термины, очищенные от побочных ассоциаций. Мое минимальное определение работы — принудительный труд, иными словами, недобровольная производительная деятельность. Оба элемента важны. Труд, или работа — это производство, вынуждаемое политическими или экономическими средтвами, кнутом или пряником. (Пряник — это просто кнут, которым бьют с другого угла.) При этом не любое производство это работа: работу никогда не выполняют саму для себя. Целью всегда является продукция, какой-то еще результат — что-то, что получает работник (или, что чаще, кто-то еще). Именно этим она с необходимостью является; причем определить ее так — уже значит ее заклеймить. Но в реальности все обычно еще хуже, чем предполагает определение. Внутренне присущая работе динамика доминации со временем усложняется. В действительно пораженных трудом обществах, таких как любое индустриальное общество, капиталистическое либо «коммунистическое», работа неизбежно приобретает дополнительные свойства, которые делают ее еще более безобразной.

Обычно — в «коммунистических» странах, где государство есть единственный работодатель, даже больше, чем в капиталистических — люди работают по найму, за зарплату, иными словами, продают себя отмеренными ежемесячными порциями. Тем самым, 95% работающих американцев работают на кого-то (или на что-то). В СССР, в Югославии, на Кубе, в любом другом альтернативном обществе, которое может придти в голову, эта цифра достигает всех 100%. Только кое-где в третьем мире, осажденные бастионы крестьянства — Мексика, Индия, Бразилия, Турция — все еще дают временное пристанище заметным количествам сельскохозяйственных работников, которые живут по традиции последних нескольких тысячелетий — а именно, платят налоги (т. е. выкуп) государству, или оброк паразитам-землевладельцам за то, чтобы их оставили в покое. По нынешним временам, даже такой грабеж начинает выглядеть привлекательно. Все работающие в промышленности (и в офисах) работают по найму, под слежкой, плодящей услужливость.

Но современная работа предполагает и худшее. Люди не просто работают, у них есть «профессии». Каждый конкретный человек постоянно выполняет конкретные отведенные ему функции, безо всякой альтернативы. Даже если функции эти хоть как-то интересны самы по себе (а все больше профессий не предполагают и этого), монотонное и обязательное их повторение в ущерб любой другой деятельности напрочь лишает их потенциальной привлекательности. «Профессиональные обязанности», которые сами по себе могли бы занять того или иного человека на какое-то разумно ограниченнное время, ложатся тяжким бременем на любого, кто должен посвящать им сорок часов в неделю и кого совершенно не спрашивают, как именно он хотел бы их выполнять — все это ради выгоды хозяев, которые сами в работе никак не участвуют, и не имея возможности как-то объединить усилия или перераспределить отдельные задания между теми, кто на самом деле их выполняет. Вот он, настоящий мир труда — мир бюрократического идиотизма, навязчивых сексуальных домогательств, дискриминации, тупых начальников, эксплуатирующих подчиненных и их же обвиняющих во всех грехах — тех самых подчиненных, которые, по любому разумному критерию, должны бы сами принимать все решения. Вот только в реальном мире капитализм жертвует разумным увеличением производительности и доходности производства ради простоты управления им.

Унижения и деградацию, которые работа приносит большинству работающих, можно суммировать под общим наименованием «дисциплины». Фуко [В «Surveillir et punir», которое по-английски называется «Discipline and punish».] переусложнил это явление, которое само себе чрезвычайно просто. Дисциплина — это все проявления тоталитарного контроля на рабочем месте: постоянное наблюдение, рабочие часы, навязанные темпы работы, нормы выработки, наказания за опоздания и т. д. и т. п. Дисциплина — это то, что роднит фабрику, офис или магазин с тюрьмой, школой и психиатрической больницей. Это нечто ужасное, и в истории не встречающееся. Нечто, превосходящее все возможности таких демонических диктаторов прошлого, как Чингиз‐хан, Нерон и Иван Грозный. При всех их поползновениях, у них просто не было таких механизмов контроля над подданными, как у наших современных деспотов. Дисциплина — это отчетливо дьявольский и современный способ правления, новшество, которое при первой возможности надо полностью запретить.

Так же, как и «работа»; которой в точности противоположна — игра. Игра всегда добровольна. Аксиома: то, что могло бы быть игрой, превращается в работу, если делается по принуждению. Берни де Ковен определял игру как «временное забвение последствий». Если понимать под этим, что игра ни к чему не ведет, то это определение неприемлемо. Не в том дело, что игра ни к чему не ведет. Говорить так — это принижать понятие игры. Дело в том, что любые результаты даются даром. Понятия игры и дара тесно связаны; это поведенческие и трансакциональные проявления одного и того же игрового инстинкта. Их роднит аристократическое презрение к результату. Игрок что-то получает от игры; затем и играет. Но основное вознаграждение — это сами производимые действия (каковы бы они ни были). Некоторые в общем внимательные исследователи игры, такие как Йохан Хейзинга («Homo ludens»), определяют ее как партию, как розыгрыш по определенным правилам. При всем уважении к эрудиции Хейзинги, я решительно отвергаю вводимые им ограничения. Полно отличных игр с четкими правилами — шахматы, бейсбол, монополия, бридж — но понятие игры гораздо шире. Беседа, секс, танцы, путешествия — все это никаким правилам не подчиняется; но если это не игра, что тогда игра? А правила — ну, с ними можно играться ничуть не хуже, чем со всем остальным.