Братья - Михаэль Бар-Зохар

Майкл Бар-Зохар

Братья

Пролог[1]

Зимой 1949 года сталинская тайная полиция арестовала руководителей Антифашистского писательского комитета. Этот Комитет, объединявший писателей, деятелей культуры еврейской национальности, был образован в годы второй мировой войны, чтобы мобилизовать усилия евреев как в СССР, так и за его пределами на поддержку советского правительства в войне с Германией. Среди основателей этого Комитета были известнейшие писатели, поэты, артисты и философы Советского Союза Представители Антифашистского комитета даже побывали в США, где их поддержали Альберт Эйнштейн и другие видные личности.

После окончания войны Сталин был обеспокоен, как бы этот Комитет не стал ядром еврейского национализма в стране. Председатель Комитета Соломон Михоэлс, поэты Фефер и Халкин, а также профессор Лина Штерн направили ему письмо, в котором просили учредить для переживших гитлеровскую бойню евреев автономию в Крыму и осудить антисемитизм в СССР.

Советский диктатор пришел в ярость и предпринял меры против “еврейских националистов”. Во время поездки в Минск был убит Соломон Михоэлс. Несколько месяцев спустя все члены Комитета были арестованы, подвергнуты пыткам и приговорены к смертной казни после издевательского судебного разбирательства.

Некоторых из них расстреляли сразу. Остальных смерть настигла в январе 1953 года, вскоре после того, как Сталин осуществил одну из самых чудовищных провокаций в своей кровавой карьере – “Заговор врачей”. Страдающий паранойей диктатор обвинил ведущих специалистов советской медицины в том, что они вступили в сговор с целью убить его самого и некоторых других руководителей партии. Он также заявил, что по приказу из Вашингтона они уже убили Жданова и Щербакова. Михоэлс был посмертно обвинен в том, что он якобы являлся связующим звеном между врачами-вредителями и еврейскими националистическими организациями в США.

Еще до того, как начался суд по “делу врачей”, все остававшиеся в живых участники Антифашистского писательского комитета были расстреляны во внутреннем дворе тюрьмы НКВД на Лубянке.

Сталин умер 5 марта 1953 года, и приговор, вынесенный еврейским врачам, был отменен.

Это повествование охватывает события с 23 января 1953 года до наших дней.

Часть первая

Юность

(1953-1967)

Глава 1

На страну опустилась морозная зимняя ночь, а над заснувшей Москвой бушевал снегопад.

Глядя на кружевные снежинки, танцующие в воздухе за зарешеченным окном ее камеры, Тоня Гордон подумала, что назавтра город станет похож на сказочное королевство. Красная площадь укроется безупречно чистым белым покрывалом, уходящая ввысь Спасская башня утратит свои четкие очертания и станет похожа на ледяной дворец, а на луковицах-куполах храма Василия Блаженного и на бастионах Ново-Девичьего монастыря замерцают пушистые шапки снега. Молодые елочки в парке Горького превратятся в заколдованный лес, и ребятня с замирающим от страха и любопытства сердцем будет пробираться меж его холодных сумеречных теней, ожидая появления самой Снежной королевы, а на замерзших прудах в это время разгорится азартная игра в снежки, и кто-то вылепит из снега огромную снежную бабу с морковкой вместо носа и с черными угольками вместо глаз.

Тоня любила белоснежную русскую зиму и всякий раз при ее наступлении снова чувствовала себя маленькой девочкой. В одном из ее самых известных стихотворений “Мое белое царство” как раз описывалась заснеженная Москва. Один раз она даже прочла это стихотворение детям, но, кажется, ее понял только Саша. Дмитрий был еще слишком мал. Теперь она понимала, что больше никогда не будет писать и никогда не увидит своего волшебного мира. К утру, к тому времени, когда первый шалун с восторженным видом ворвется в парк Горького, она будет уже мертва, убитая выстрелом в затылок, и, может быть, даже похоронена в одной из безымянных могил подобно всем тем, кто был расстрелян во внутреннем дворе тюрьмы НКВД на Лубянке.

Ей больше не хотелось смотреть на снег, и она отвернулась. Узкая койка вся пропахла мочой, табаком и хлоркой. Сколько людей в свою последнюю ночь без сна ворочались на этом жестком ложе, ожидая расстрельную команду?

Тюремный коридор освещался одной-единственной лампой без абажура, и немного света проникало в камеру через щель под дверью. В этом слабом свете Тоня рассмотрела, что все стены камеры исписаны именами, посланиями, датами, выцарапанными в штукатурке. “Месть!” – нацарапал кто-то на дальней стене. “Сталин – убийца!” – было написано на соседней. “Кровь коммуниста...” – строка обрывалась. Должно быть, автора повели на казнь прежде, чем он успел закончить свое последнее послание. Охранники не давали себе труда стирать эти надписи по той простой причине, что все, кто мог их прочитать, уносили увиденное в могилу.

На дальней стене кто-то нацарапал шестилучевую еврейскую звезду. Тоня непроизвольно подняла руку к шее и потрогала звезду Давида на массивной золотой цепочке. Это был подарок ее сестры Нины, сделанный ею перед тем, как уехать из России. Указательный палец нащупал три крошечные буквы древнееврейского языка, выгравированные на религиозном символе ее народа.

Сама Тоня не была религиозным человеком. В Киеве коммунисты-учителя внушили ей презрение к вере в Бога, и она воспринимала молитвы отца и кошерную пищу, приготовленную матерью, только как уходящие в прошлое обычаи отмирающего мира. И все же, когда сотрудники НКВД отбирали у нее личные вещи – часы, браслет, серьги, она упросила оставить ей эту вещь. После ее смерти они вернут цепочку Морозову, однако, пока она жива, ей хотелось иметь что-то вещественное, осязаемое, что напоминало бы ей о том, кто она такая.

Тоня вдруг подумала о том, что через несколько часов все будет кончено. Одеяло на койке было тонким, протертым до ниток, но она не чувствовала холода. Она не чувствовала вообще ничего, кроме неимоверной усталости и пустоты. Тоня до последнего момента надеялась, что произойдет чудо и приказ о ее казни будет отменен. Может быть, Морозову удастся обратиться к самому Сталину. В конце концов, не может вождь допустить, чтобы невинные люди погибали только потому, что они родились евреями.

Но вчера вечером к ней в последний раз привели детей – прощаться, и она поняла, что надежды больше нет. Хмурая надзирательница проводила ее в голую мрачную комнату на первом этаже. Ее мальчики были уже там, они стояли у дальней стены с выцветшим портретом Ленина. Надзирательница объяснила, что свидание было разрешено в виде исключения, ради полковника Морозова. Обычно посетители на Лубянку не допускались. Да, полковник сам привез детей. Нет, увидеться с ним ей не позволят. Лучше поскорее попрощаться с детьми, так как полковник Морозов должен отвезти их обратно.

Тоня крепко обняла детей, сначала одного, потом другого. Александр щеголял в новом сером пальто с воротником из кроличьего меха, которым он очень гордился. Дмитрий был закутан в старый овчинный тулупчик брата, который был ему еще велик. Может быть, Саша что-то почувствовал, а может быть, ему подсказал это удивительный инстинкт, которым обладают дети, но он расплакался.

– Ты поедешь с нами домой, мамочка? – то и дело повторял он, и Тоня пробормотала невпопад:

– Скоро, сыночек, скоро...

Дмитрий же, научившийся говорить каких-нибудь пять месяцев назад, так и не произнес ни слова, он прижался к матери и, зарывшись лицом в ее юбку, крепко держал ее за палец маленькой рукой. Казалось, даже надзирательница была растрогана; выводя детей из комнаты, она избегала смотреть Тоне в глаза.

И вот теперь Тоня лежала на койке в своей камере и ждала конвоиров. В соседних камерах ждали конвой ее товарищи – известнейшие еврейские писатели и мыслители Советского Союза. Их тоже должны расстрелять на рассвете. “Господи боже, – подумала Тоня, – разве они совершили какое-то преступление? Разве не служили они верой и правдой Советскому Союзу? Чем я сама заслужила подобную участь?”. Она так хотела жить, у нее было так много всего, что она еще хотела сказать, а в ее душе теснилось столько ненаписанных стихов!

Тоня почувствовала, как на глаза ее навернулись слезы, и прикусила край грубого одеяла, чтобы заглушить рыдания. Охранники не должны слышать, как она плачет; она не доставит им этого удовольствия. Может быть, все-таки это просто кошмарный сон и сейчас она проснется у себя дома, в кругу семьи? В конце концов, не прошло и трех лет с тех пор, как ей была вручена литературная премия Маяковского, а ее стихи учили в школах, читали на заводах и в военных городках. “Литературная газета” даже напечатала интервью с ней и два ее лучших стихотворения, и о ней заговорили как об одном из претендентов на орден Ленина. И вот теперь она здесь, в ожидании казни за преступление, которого она не совершала.