Без слёз - Дэви Дэви

Дэви Дэви

Без слёз

«Смотреть вокруг и видеть лучЗа черной гарью, за бетоном туч,И сдюжить, не пережечь огонь в огарок свечи».

1

Даже потом, спустя много лет, Руни Корд считал своё детство очень счастливым. Детство — это то, что было до учебного центра, до армии…

А самыми счастливыми были, конечно, выходные дни, которые они проводили вместе, всей семьей. Отцу не надо было на работу, а Наиль приезжал к ним накануне вечером из Флорес и оставался дома на целые сутки. В конце каждой рабочей недели…

Они жили в небольшом шахтерском городе, куда ни кинь взгляд — всюду сталь и бетон, да скупые на улыбки, суровые лица работяг. Женщины в этом городе не жили, только приезжали иногда в местный Флорес на заработки. С одной из таких отец Руни заключил когда-то контракт на ребенка. Если бы родилась девочка, отец мог бы уехать отсюда в более чистое и приятное место или — за большие деньги — уступить права на дочь. Сын — это, конечно, совсем другое дело. Но Руни всегда знал, понимал своим детским чутьем, что отец хотел ребенка не для выгоды и не для того, чтобы было кому содержать в старости. Нет, Руни был любим просто так. Крепкие объятья больших сильных рук стали для маленького Руни Корда первым уроком любви.

А второй урок он усваивал позже, когда слышал звуки за тонкой перегородкой, отделявшей его комнатку от отцовой спальни. Когда отец был с Наилем… Шепот, шорохи, приглушенные стоны, иногда легкие шлепки и тихий смех… Наутро отец улыбался и сиял, как не было усталости, накопленной за неделю тяжелого труда. И Наиль был раскрасневшийся и оживленный, и они с отцом обменивались многозначительными взглядами, и всё старались касаться друг друга… Руни было ясно — у них любовь.

Выходные начинались с совместного завтрака. Наиль отлично готовил, чаще всего он пек блинчики — специально для Руни, который их обожал, — а к блинчикам всегда привозил что-нибудь из Флорес: сахарную пудру, джем, а по праздникам даже настоящее варенье. Наевшись, они усаживались втроем на диване перед телевизором и смотрели развлекательные программы, дружно и весело обсуждали всё подряд… Кто-нибудь может решить, что такая жизнь скучна и однообразна, но Руни так не считал.

Лишь в последний год счастливого детства одно обстоятельство стало омрачать для Руни выходные — возвращение Наиля во Флорес. Мальчик всегда переживал, что Наиль уходит, но, по мере взросления Руни, отцовское: «Так надо!» стало утрачивать прежнюю убедительность. Руни тогда исполнилось девять, он уже многое понимал. И потому спросил отца:

— Как ты позволяешь, чтобы Наиль был с другими?

Отцу было больно от этих слов — Руни видел — больно от беспомощности, которую он не смог скрыть.

— Понимаешь, сынок… Наиль не может жить с нами. У меня кредиты и всё прочее… нет денег, чтобы выкупить контракт Наиля. Но сейчас меня повысили до старшего смены, и сверхурочные… Я буду понемногу откладывать, так что… Может, не так скоро, как нам бы всем хотелось, но мы будем жить вместе.

Тогда Руни решительно заявил, что не нужно больше покупать ему игрушки, он уже большой, зачем тратить деньги на какую-то ерунду, семья важнее. Отец одобрительно кивнул и похлопал Руни по плечу — как взрослого.

То, что Наиль жил отдельно и приезжал только на выходные, не мешало Руни считать, что у них самая настоящая семья. Мальчик был в этом уверен. До самой смерти отца…

Он хорошо помнил тот день. Отдаленный гул доносился со стороны шахт, в небо один за другим взмывали аэрокары с пожарными и «белыми мантиями»…

Родственники и шахтеры, свободные от смен, потянулись на площадь перед госпиталем. И Руни пошел туда со всеми, по дороге то и дело слыша слова: «обвал» и «жертвы». Но мальчик никого ни о чем не расспрашивал, говорил себе: «Отец вернется и всё расскажет» и ждал, сцепив зубы, глядя в небо немигающим взглядом.

Из первого же вернувшегося кара вылез приятель отца, отстранил медиков и побрел, шатаясь, к Руни. Он был в рваной одежде и черный от копоти.

— Такое дело, парень… — хрипло начал он. И замолк, притянул Руни к себе…

Руни всё понял. Отец не вернется. Никогда.

На похоронах Наиль всё время беззвучно плакал. Он прятал от Руни лицо, вытирал украдкой мокрые щеки, но слезы текли и текли. А Руни не проронил ни слезинки. Глаза ему будто запорошило бетонной пылью, и вокруг всё сделалось серым и блеклым.

Серое смотрело на Руни пустым безразличным взглядом… Таким же был взгляд у чиновников, которые пришли забирать мальчика. Тогда-то Руни и дали понять, что Наиль — не его семья.

Наиль пытался убедить их, потом умолял… Говорил, что будет выплачивать по кредитам отца Руни, предлагал взятку. Но от него брезгливо отмахивались:

— Вы в своем уме?! Неужели думаете, что Вам позволят забрать ребенка — сына достойного гражданина — во Флорес?! Разрешить Вам его воспитывать, при Вашем-то занятии?!

Всё, что смог выпросить Наиль — разрешение проводить Руни до кара. Он держал мальчика за руку и сбивчиво что-то говорил, объяснял. Руни будто не слышал слов, а только то, что голос у Наиля был такой… виноватый… Мальчику хотелось сказать что-то… подбодрить, может, утешить… но нужных слов не находилось. Поэтому Руни только крепче сжимал руку Наиля и смотрел на него молча, серьезным неподвижным взглядом, за который в школе прозвали Змеем… Смотрел и запоминал, чтобы сохранить при себе: бледное тонкое лицо, светлые глаза, вокруг которых расходились лучиками чуть заметные морщинки, русые волосы до плеч… Наиль обычно собирал волосы в хвост, но отец любил, когда они распущены. И Руни любил, маленький, бывало, заберется к Наилю на колени, дует ему на волосы — и они так забавно разлетаются…

Перед тем, как сесть в кар, Руни обнял Наиля и, наконец, нашел слова — какие обычно говорил отец, уходя на работу:

— Не вешай нос! Живы будем — не помрем!

А потом смотрел из взлетающего кара на маленькую беспомощную фигурку, и переживал… не оттого, что летел в неизвестность, а оттого, что некому теперь позаботиться о любимом мужчине отца…

Дальше был медицинский центр и мерное жужжание приборов — «белые мантии» тщательно обследовали его, куда более тщательно, чем когда в школу принимали. Результаты обследования потом показали двоим военным в черно-серой форме. Те остались довольны, одобрительно цокали языками. Один из них подошел к Руни, весело спросил:

— Эй, молчун, ты хоть говорить-то умеешь?

— Да, шаид.

— Может, просто боишься?