Клад у семи вершин - Ульмас Умарбеков

Ульмас Умарбеков

Клад у семи вершин

Странный приснился старику сон — будто находится он в своем саду, яблони к реке сбегают — а на том берегу покойница-жена, Зейнаб, но молодая еще совсем, девушка будто, платье белое на ней — руки к нему протянула, навстречу идет. Старик позвал ее, она бросилась в воду, будто реку переплыть хочет. Что она делает, ведь не умеет плавать, утонет! — испугался старик и тоже в реку кинулся — спасать надо жену. Плывет, а жены нету, не видать ее. Вылез он на берег, — а она тут как тут, в платье белом и в ичигах — подарке его на день рождения в тот год, когда возрастом она равна стала пророку Мухаммеду — шестьдесят два ей исполнилось. Стоит жена, смеется и говорит ему:

— Где же одежда моя? В комнате Турсуна осталась, наверное… Поищи пойди…

Тут проснулся старый Назир и долго думал, что же означает странный этот сон. Обычно он снов не видел, а если видел — забывал сразу, и уж во всяком случае не тревожили они его душу. Старуха же вообще никогда не снилась, — может, только когда молодым был, но это время уже забылось.

Старик думал так долго, что заломило в висках. Тогда он решил, что хорошо бы снова заснуть, — может, старуха придет опять и договорит, что хотела, — но сон не шел к нему больше. Звенело в ушах, и повторялись все старухины слова. «Что ж означают они? — мучился старик. — Пять недель минуло, как годовщину смерти ее справили, если сегодня понедельник, ровно, значит, пять недель… И все это время, год с лишком, ни разу не пришла старуха во сне… Может, к себе зовет? Непохоже, нет, — о другом говорила, что-то о комнате сына, Турсуна…»

Решив, что ему уж не уснуть больше сегодня, старик поднялся, накинул на плечи видавший виды чапан и вышел во двор.

Рано, очень рано еще было — свежее, умытое утреннее солнце путалось еще в ветвях яблонь, не могло вырваться и взлететь на небо. Ко двору старика примыкал колхозный сад, — сам выходил, вырастил, сам и сторожил его в последнее время. На дворе было еще прохладно, и в утренней свежести слышался ему запах поздних огурцов. Старик подошел к арыку, присел у воды на корточки. Он любил этот арык, пересекавший его двор, любил утром, зачерпнув пригоршней, пить прохладу родной земли. И если ночевал не дома и не пробовал утром воду своего арыка, целый день неспокоен бывал, словно потерял что-то… Так повелось у него еще с детства. Старуха знала эту его привычку, но насмешничать не позволяла себе, а внучка Зулейха и не видала никогда этого, потому что старик вставал ранешенько, вместе с солнышком, а внучка спала по-девичьи сладко и долго.

Умывшись, старик по привычке пошел к своему перепелу — поговорить с ним. Перепел сидел в клетке, а клетка привязана к стволу яблони. И самого перепела, и клетку, украшенную бахромой, подарил старику друг, чайханщик Саксанбай.

Старик заглянул в клетку, спросил:

— Что примолк, серый? Голос потерял?

Перепел будто ждал слов человека, встрепенулся, повертел головкой, глянул на солнце, на старика — и подал свежий и сильный голос.

— Вот так-то, серый! — довольно улыбнулся старик. — Так и надо петь.

Он заслушался: и утреннее солнце, и свежесть, и песня перепела вернули ему спокойствие, — сон, мучивший его своей недосказанностью, отодвинулся и забылся. Старик пошел на кухню, поставил самовар и все это время улыбался.

Во двор вышла внучка, Зулейха.

— Хорошо поет как!

— Разбудил тебя?

— Нет, сама проснулась… И не устает, смотри-ка…

— Саксанбай не подарил бы плохого. Друг все же. Но если б ты послушала его собственного перепела! Голос сильный, чистый — сильней, чем у нашего.

— Куда уж сильней, и так оглохнуть можно!

Старик засмеялся:

— Перепел — не наседка. Петь — так чтоб слышно было! Ну что — будем завтракать? Я уж и самовар поставил.

— Зачем же, дедушка, я бы и сама управилась…

Девушка ушла в дом собирать на стол, а старик сидел на тахте у самого арыка, следил за бегом воды, и в ушах его, заглушая песню перепела, снова зазвучал голос жены. Он погрустнел, во время завтрака не говорил с внучкой, но, когда она убирала со стола, спросил вдруг:

— Пойдешь сегодня в школу?

Зулейха после смерти бабушки не поехала учиться в Ташкент, как собиралась, а осталась с дедом, не бросила его одного. В институте она училась на заочном отделении, а здесь, в кишлаке, работала в школьной библиотеке.

— Что-нибудь нужно сделать, да, дедушка?

Зулейха видела, что старик печален, сидит и смотрит в одну точку, и она рада была угодить ему.

— Давай-ка приберем бабушкину комнату.

— Для чего, дедушка? Ведь не живем там.

Старик не знал, что ответить, рассказывать же о сне не хотел, боясь показаться вздорным. Он знал, что внучка не верит в сны, да и сам, как всегда думал, не верил тоже. И все-таки что-то подталкивало его изнутри сегодня, — может быть, голос старухи разбередил Душу.

— Воздух там спертый, проветрить надо, — нашелся наконец старик и сам обрадовался собственной догадливости. — Понадобится она нам, эта комната.

— Зачем понадобится? — Зулейха широко раскрыла глаза и почему-то покраснела. — Хорошо, дедушка, я быстро уберу, сейчас и начну.

— Я помогу тебе. Не ходи туда одна.

Зулейха удивилась еще больше, но возражать не стала. А старик все еще слышал голос жены, — но не говорить же было об этом внучке.

Через несколько минут Зулейха поднялась на веранду, повязав голову платком и одевшись для уборки, а старик уже открывал комнату жены.

Комната была большая и светлая, с окном в сад. Здесь старая Зейнаб провела последний год жизни.

Когда-то Назир и его жена приготовили эту комнату для сына, поступившего в геологоразведочный. Совсем взрослым стал их мальчик, студентом стал, столько бумаг, учебников, карт у него, — конечно, ему нужна была комната отдельная, только его комната. Но недолго прожил здесь сын их Турсун — два раза приезжал на каникулы, а на третье лето началась война. Он ушел уже на фронт, когда родилась Зулейха, дочка его. Она родилась, а мать не выжила, скончалась от родов, и тетушка Зейнаб сама вынянчила внучку.

И вот — две весны уж минуло — старая Зейнаб собирала клубнику, и вдруг закружилась у нее голова, плохо ей сделалось. Назир бросился помочь, уложил жену на тахту. Очнувшись, она вошла в эту комнату, комнату сына, и больше уж не выходила из нее. Старик понимал теперь так, что, чувствуя близкую смерть, жена его, Зейнаб, хотела побыть среди вещей, оставшихся от их мальчика, пожить в тех стенах, что помнили его… Когда ей становилось лучше, она подходила к окну, опиралась о подоконник высохшими руками и долго смотрела во двор. Прямо перед окном цвели розы — белые, нежно-розовые, пурпурные, они открывали солнцу свою нежную прелесть и боязливо вздрагивали под свежим ветерком. За кустами роз серебром звенел арык, а еще дальше, до самого забора, тянулись грядки клубники. За забором начинался яблоневый сад — весной он вскипал бледно-розовой пеной, и лепестки яблоневого цвета душистым снегом засыпали двор Зейнаб. А в углу двора, у забора, росли четыре сливы, ее любимые сливы. Она начинала обрывать их ягоды еще зелеными и ела — и так, пока плоды не поспевали, а полностью созревшие сливы шли на варенье.