Счастье - Сергей Сергеев-Ценский

Сергеев-Ценский Сергей

Счастье

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Счастье

Рассказ

I

Фома, старый лесник и рыбак, был веселый после большого улова. Он стоял в лодке, немного согнувшись, по-волчьи выставил вперед большую кудлатую голову, ловко греб веслом, постукивая о борта, и приговаривал с передышками:

- Отхватывай... на кобыле на сватовой... третий день, значит... девятую версту едем.

Рыжий до зеленоватости картуз его съехал на лоб, и надорванный козырек покачивался от каждого взмаха над глазами; от этих покачиваний на глаза Фомы часто падала тень, и они то темнели, то поблескивали. На густой рыжей бороде его ярко светились пятна - отблески догоравшей зари. Круто очерченные плечи вырывались из худой поддевки на волю. Спина была сутулая, но крепкая.

Рядом с ним сидела жена Федосья, баба с толстым, рябым, коричневым от загара лицом. Из-под желтого платка на лоб у нее выбилась косица жестких на взгляд волос и тоже ярко блестела, а руки ее, мокрые и красные, стягивали бечевкой дыры в зеленоватом от тины бредне.

Широкая река в этом месте была разорвана на две части длинным островом и, точно сердясь на это, катилась быстрее, заметно шевеля тонкую рогозу у берега.

Остров зарос ольхою, и прямые, сухие на вид деревья с темной кожистой листвой тоже горели, зажженные лучами заката, и смотрели в воду, яркие и веселые.

- Бредень-то как исполосовали, страсть! - скрипнул по вечерней тишине визгливый голос Федосьи.

- Ништо... Ведь старый. Сколько ему не мокнуть... - басовито отозвался Фома. - Каку щуку выхватили, а тебе бредня жалко, - добавил он с укоризною.

- Жалко... Пожалеешь, - еще глубже резанула воздух Федосья. - Новый вязать надоть.

- Ну и новый... Что ж ему, сто годов жить? Он свое отслужил, небось.

Фома приостановился немного, сдвинул со лба картуз, обтерся рукавом и снова, врезаясь в средину воды длинным самодельным веслом, весело заговорил с передышкой:

- Отхватывай... на кобыле на сватовой...

Фома служил лесником в архиерейском лесу; так называлась большая лесная дача, имевшая столько владельцев, сколько сменялось архиереев в епархии. Лес тянулся по обоим берегам большой сплавной реки, и на обязанности Фомы лежало допускать в лес только монахов немноголюдного, тоже "архиерейского" монастыря, а весь прочий люд изгонять без милосердия. И он, насколько хватало его на двести десятин лесу, свято исполнял свои обязанности: вытуривал баб, приходящих за грибами и ягодой, безжалостно гонялся за мальчишками, вырезавшими удилища из черемухи, и вдохновенно ругал мужиков, если захватывал их за порубкой. За все это он получал от старого монастырского игумена о.Никона четыре рубля в месяц деньгами и необходимые для жизни припасы натурой.

Жил он в лесу лет пятнадцать, привык к нему и если ходил из него в соседнее село Загрядчину, то только затем, чтобы выпить водки.

Теперь он тоже был немного навеселе, но на самом законном основании: разве можно было брести в холодной воде и не согреться водкой? Он ехал, ощущая приятную теплоту в желудке, и думал, что когда они приедут домой, то рыбу он отнесет к о.Никону и получит за это гривен восемь; половину он отдаст, по обыкновению, Федосье, а половина будет все-таки его и пригодится для Загрядчины.

И оттого, что он думал нечто приятное, толстое и рябое лицо Федосьи казалось ему тоже приятнее, чем оно было на самом деле, и он с большим хладнокровием слушал, как она пилила воздух скрипучими звуками своего ворчанья.

Наклонившиеся над водой камыши недовольно шуршали длинными листьями, когда Фома задевал их веслом, примостившиеся между ними лягушки опрометью кидались в воду, краснозобая тростянка, начинавшая было свою немудрую мелодию, перелетала дальше, а лодка высоко забранным носом бойко подвигалась вперед, и вода мерно хлюпала, ударяясь об ее дно.

Заря уже догорела, и облака покрылись пеплом. Искристый блик на носу Фомы тоже потух.

Теперь Фома стоял большой, темный и сутулый, и отражения в воде от кряжистых матерых дубов были тоже темные и большие.

Одним взмахом весла он встряхивал задумавшиеся красивые пятна, и они дрожали и морщились от недовольства и испуга. Проходила по ним и далеко уходила лодка, а пятна все тревожно колыхались и никак не могли найти своего прежнего места в воде.

Федосья бросила уже бредень и перебирала плещущуюся в ведре рыбу. Под корявыми руками ее копошились скользкие лини, пузатые речные караси, щурята. Большая, фунтов в десять щука лежала отдельно, прикрученная под жабрами бечевкой.

- А ведь он восемь гривен-то, пожалуй, не даст? - скрипнул по воздуху, как кремень по стеклу, тонкий голос Федосьи.

- И думать не моги, - торопливо отозвался Фома. - Полтинник даст.

- Подавиться ему полтинником! - вознегодовала Федосья. - Фунтов семь мелочи одной да щука... Щука-то, она ведь не какая-нибудь!.. Ты ее отдельно клади... Тоже сказал: полтинник!

- Может, и больше даст, - добродушно согласился Фома.

- Нешто из-за полтинника мокли-то цельный день?

- Ну ладно, может, и шесть гривен даст.

- Ты погоди, давай сочтем, - заволновалась Федосья. - Если щука сорок? - Тут она посмотрела испытующе на Фому; Фома качнул утвердительно головой. Щука сорок, а мелочь, ну, скажем, тридцать, это сколько будет?

- Ну, семь гривен, - ответил Фома.

- Вот тебе, значит, меньше и не бери. Это и то задарма отдаем.

- Не даст, так отдашь... Куды ж ее к лешему?

- В Загрядчину отнесешь, в город можешь отнесть.

- В Загрядчину-то можно, а в город, шут его, не ходил! Да и в Загрядчине, кому же там? Попу если, так он ишшо меньше даст... - раздумывал вслух Фома.

Федосья увидела в этом нежелание нести рыбу и завизжала, перегибаясь:

- Ну, и не надо, когда так! Ну, и не надо! Сами слопаем!

- Что ж, и слопаем, - отозвался Фома.

Сумерки наступили быстро.

Дальний план леса, открывшийся за изгибом реки, уже помутнел, посерел, точно закрыл глаза и щурился от одолевшего сна.

Посинели камыши, почернела вода.

Мелкая рыбешка лениво поплескивала еще на поверхности, потом юркнула на дно.

Федосья ворчала. Ворчала о том, что это не жизнь, а каторга, что с таким лодырем мужиком платка себе не наживешь и что она сама понесет рыбу и к о.Никону, и в Загрядчину, и в город.

- Глянь-кась! А ведь у нас костер, - остановил ее Фома, вглядываясь в противоположный берег.

- Горим! Изба горит! Батюшки! - всполыхнулась Федосья.

- Фу-т-ты, черт оглашенный! - не выдержал, наконец, Фома. - Ей говорят: костер, нет, она свое: горим! Ты разуй глаза-то.

Они приближались к стоявшей на самом почти берегу избе, и действительно шагах в десяти от избы виден был небольшой костер, а около него - ярко окрашенная оранжевым светом фигура.

- И то костер, - успокоилась Федосья.

- Охотник, должно, какой пришел, - соображал Фома.

Федосья пригляделась.

- Да ведь это никак Никишка пришел, право слово, Никишка! - И, не дожидаясь реплики мужа, Федосья приподнялась и вытянула высоким, острым фальцетом: - Никишка-а!

- A-a? - глухо отозвалась с берега фигура и, отойдя от костра, остановилась над самой рекой.

Лодка причалила.

- Отмолился? - с добродушной иронией спросил Фома.

- А похудел-то как! - одновременно с ним вскрикнула Федосья.

Никишка стоял на берегу и молча и грустно улыбался.

Федосье он приходился родным сыном, Фоме - пасынком. Темный и тонкий силуэт его, с широко расставленными ногами, напоминал сажень, воткнутую в землю. Глаза у него были впалые, лицо бескровное и точно стянутое в нескольких местах узлами; по щекам и подбородку кустилась тощая белесая растительность. Было ему лет двадцать семь - двадцать восемь на вид.

- Где же был-то хоть? Далеко небось ушел? - опять с усмешкой спросил Фома, когда втащил лодку на берег и поцеловался с Никишкой.

- Куда ж ему далеко уйтить? Тоже сказал! Парень хворый, - вступилась за сына Федосья и покачала головой.

- В Киеве был, - ответил Никишка.

Голос у него был слабый, сдавленный, но в тоне ответа чувствовался задор: он хотел, очевидно, поразить Фому, и Фома действительно поразился.

- Глянь-кась, малый! - крикнул он изумленно. - Тыщу верст отшлепал! Это за месяц-то? Врешь, - усомнился он, подумав, - куды те грешному.

- А ей-богу был да еще дня четыре там жил. Чего же мне врать? обиделся Никишка.

- Хорошо там небось, - мечтательно протянула Федосья.

- Хо-ро-шо! Теплынь какая... дома богатые... - в тон матери заговорил Никишка. - Никогда бы и не ушел, да ведь жить-то чем? Жить нечем... А хорошо там люди живут! Зима там теплая, говорят... Деревья каштановые прямо на улицах растут, воздух легкий.

- А угодников видел? - полюбопытствовал Фома.

- Мощи-то? Видел мощи, как же не видать? В пещерах был... Духота там только, в пещерах.

- Духота? Ишь ты! С чего ж бы это? - любопытствовала Федосья.

- Кто ее знает - отчего... Должно, место такое.

- В земле ведь пещеры-то, дура! Известно, не свежий воздух... А духота потому, что лето, вот те и все, - разрешил недоумение Фома.