Солженицын и Шестков - Игорь Гергенрёдер

Игорь Гергенрёдер

Солженицын и Шестков

Встречи Александра Солженицына с Путиным, войдя в историю, не могли не стать темой шаржей. Любопытно, беседовал ли гость с кремлёвским хозяином о местах заключения начала 2000-х? Смею предположить, что нет. А ведь бывшего зэка должно было бы интересовать, насколько занимает российского президента вопрос: не сидят ли в колониях невиновные Иваны Денисовичи? И отличается ли тюремный уклад от того, что имел место при Сталине? Если же отличается, то в какую сторону?

К примеру, в повести «Один день Ивана Денисовича» нет и помину о том, чтобы охрана, приказав зэкам раздеться догола, выгоняла их во двор и молотила дубинками. Одно из таких массовых избиений, не столь давно проведённое в колонии Свердловской области, администрация не сумела скрыть, в интернете появились даже снимки.

А 19.12.2008 на сайте http://grani.ru/Society/p.145609.html было помещено: «Сургут: в колонии от пыток умер заключенный. В результате избиений и пыток в исправительной колонии номер 11 в Сургуте скончался заключенный, сообщает пресс-служба фонда „В защиту прав заключенных“. По данным фонда, погибший осужденный — Олег Солдатенко 1968 года рождения».

Персоналу колоний стоило бы проштудировать «Один день Ивана Денисовича», дабы обогатиться опытом воспитательной работы с подопечными. Главный герой произведения, отбыв за колючей проволокой восемь лет, не страдает в каторжном лагере нервностью, согревает тело и душу трудом и вполне доволен коллективом: «Не шумит бригада. У кого есть — покуривают втихомолку. Сгрудились во теми (так у автора — прим. моё: И. Г.) — и на огонь смотрят. Как семья большая. Она и есть семья, бригада». (Здесь и далее все цитаты — из текста, представленного в интернете: http://www.lib.ru/PROZA/SOLZHENICYN/ivandenisych.txt Прим. моё: И. Г.)

Взаимопонимание, взаимопомощь не исключены и между зэками и охраной. Солженицын это подаёт прямо-таки через зэковское восприятие Ивана Денисовича: колонна, возвращаясь после работ в лагерь, стремится обогнать другую колонну.

«И кто о чем говорил, и кто о чем думал — всё забыли, и один остался во всей колонне интерес:

— Обогнать! Обжать!

И так всё смешалось, кислое с пресным, что уже конвой зэкам не враг, а друг».

Ну не золотые ли слова? «Конвой зэкам не враг, а друг». Так бы и поместить их, не забыв указать авторство Александра Солженицына, над воротами нынешних российских колоний. И, живя не по лжи, равняться-равняться на эту истину!

Гордость за Родину ещё крепче сроднит охрану и заключённых. Ведь не представишь же, чтобы узник нацистского концлагеря, при каких бы то ни было оборотах, помыслил, будто конвой ему друг. А в сталинской России — пожалуйста! Имелось такое! Засвидетельствовано всемирно прославленным творением, отмеченным Нобелевской премией.

Гитлеровцы над воротами одного из концлагерей поместили слова из Библии: «Труд делает свободным». Сталинцы подобного глумления не допускали. Каким должен был сделать заключённого труд? Сознательным. И делал. Иван Денисович Шухов, бывший колхозник, затем фронтовик, который, попав в плен, сумел бежать и схлопотал у своих десять лет, получает в лагере письмо от жены. Она сообщает: привёз кто-то с войны трафаретки, и ловкие люди завели промысел. Накладывают трафаретки на старые простыни и мажут кистью — ковры малюют. Зовут тех людей красилями. Работы час, а ковёр за пятьдесят рублей идёт. Каждый красиль себе новый дом ставит. Вот бы, мол, и ему, мужу, как срок отбудет, красилём стать. Подымутся они, наконец, из нищеты, «детей в техникум отдадут».

Задумался Шухов. «Заработок, видать, легкий, огневой. И от своих деревенских отставать вроде обидно». Однако, не та душа у Ивана Денисовича с его восемью годами лагерей за плечами. Его сознательность лагерную да нынешним бы россиянам: «Легкие деньги — они и не весят ничего, и чутья такого нет, что вот, мол, ты заработал. Правильно старики говорили: за что не доплатишь, того не доносишь. Руки у Шухова ещё добрые, смогают, неуж он себе на воле верной работы не найдет».

Читая, как он работает не на воле, понимаешь: затоскует человек по такому труду. «Шухов видел только стену свою — от развилки слева, где кладка поднималась ступеньками выше пояса, и направо до угла, где сходилась его стена и Кильдигсова. Он указал Сеньке, где тому снимать лед, и сам ретиво рубил его то обухом, то лезвием, так что брызги льда разлетались вокруг и в морду тоже, работу эту он правил лихо, но вовсе не думая. А думка его и глаза его вычуивали из-подо льда саму стену, наружную фасадную стену ТЭЦ в два шлакоблока. Стену в этом месте прежде клал неизвестный ему каменщик, не разумея или халтуря, а теперь Шухов обвыкал со стеной, как со своей. Вот тут — провалина, ее выровнять за один ряд нельзя, придется ряда за три, всякий раз подбавляя раствора потолще. Вот тут наружу стена пузом выдалась — это спрямить ряда за два».

Не отрывок ли это из газетной корреспонденции о строителях коммунизма 60-х, 70-х годов? Так и просится обкатанный заголовок «За всё в ответе!»

Идеологические каноны соблюдены чётко. Солженицын показывает не одного проникнутого чувством ответственности труженика, а упирает на типичность трудового (лагерного) энтузиазма: Иван Денисович «объяснил Сеньке и словами и знаками, где ему класть. Понял, глухой. Губы закуся, глаза перекосив, в сторону бригадировой стены кивает — мол, дадим огоньку? Не отстанем! Смеется».

Каковы узники! Жизнелюбы хоть куда. Попробуй догадайся, что они осуждены на подневольный, а кто-то скажет — и непосильный труд.

«Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. От быстрой захватчивой работы прошел по ним сперва первый жарок — тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет. Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше. И часом спустя пробил их второй жарок — тот, от которого пот высыхает. В ноги их мороз не брал, это главное, а остальное ничто, ни ветерок легкий, потягивающий — не могли их мыслей отвлечь от кладки».

Одно только отравляет радость труда: больно коротко рабочее время.

«Оглянулся Шухов. Да, солнышко на заходе. С краснинкой заходит и в туман вроде бы серенький. А разогнались — лучше не надо. Теперь уж пятый начали — пятый и кончить. Подровнять.

Подносчики — как лошади запышенные. Кавторанг даже посерел».

Об этом заключённом, бывшем капитане второго ранга, следует очаровательная подробность:

«Кавторанг припер носилки, как мерин добрый.

— Еще, — кричит, — носилок двое!

С ног валится кавторанг, а тянет. Такой мерин и у Шухова был до колхоза, Шухов-то его приберегал, а в чужих руках подрезался он живо. И шкуру с его сняли».

Таково народное, если верить Солженицыну, понимание мироустройства. Осуждён невиновный? Так ведь и мерин осуждён судьбой быть мерином. Нехорошо лишь, когда власти не умеют получить от зэка всё, что было бы можно, коли дать ему постепенно износиться в труде до последней силы-возможности.

Будь власть умной хозяйкой, впору ей и самого Ивана Денисовича попридержать, чтобы не забывался в усердии. Уже собрались бригады у вахты — пора в лагерь возвращаться. Конвой опоздавших перепишет. Но, несмотря на угрозу кары, бессилен Иван Денисович на свою работу не полюбоваться: «Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал — и через стенку, слева, справа. Эх, глаз — ватерпас! Ровно! Еще рука не старится».

Меж тем увлечённый труженик подводит сотни столпившихся у вахты сотоварищей. Они орут, матюгаются. Не скажешь, чтобы это было энтузиасту нипочём. «Как пятьсот человек на тебя разъярятся — еще б не страшно!

Но главное — конвой как?

Нет, конвой ничего».

Замечание дорогого стоит. Не упустил Солженицын указать — конвой терпимее, добрее к зэку, чем его собратья. Определённо, нынешние узники колоний должны возмечтать о тех лагерях (каторжных), где «Конвой зэкам не враг, а друг».

Не знаю, как обстоит с другими сравнениями: скажем, в вопросе питания. Ну да, баланда, пресловутая хлебная пайка — однако же, получается по Солженицыну, хватало калорий для «быстрой захватчивой работы», когда проходил по работающему и «первый жарок», и второй.

День, запечатлённый в произведении, выдался неплохим:

«Главное, каша сегодня хороша, лучшая каша — овсянка».

О другом блюде, о баланде, узнаём: оказывается, были среди заключённых такие, кто в лагерной столовой не доедал свою порцию, и остатки доставались желающим: «если кто не доест и от себя миску отодвинет — за нее, как коршуны, хватаются иногда сразу несколько».

Ай да Солженицын, лагерный бытописатель! Не в меру прожорливые существа — ишь, коршуны! — на объедки кидаются, всё, вишь, им мало. При том, что для кого-то норма даже избыточна — миску с недоеденным отодвигает от себя. Читая и перечитывая, как не возмутиться и этими заевшимися, а, более того, порядком, при котором подобное возможно?