Желтоватый снег - Сергей Палий

Сергей ПАЛИЙ

ЖЕЛТОВАТЫЙ СНЕГ

Иду по Арбату, и ноги мои топчут желтое месиво. Третий день продолжается снегопад, покрывая улицы и переулки во всей Москве скрипучим блестящим ковром. По щиколотку уже. Как его ни вычищай — все равно нападает еще больше.

Столица опустела. Люди разъехались кто куда: в теплые страны, в штаты, в Швейцарию, к пирамидам Египта и стенам Китая, на кипры, ямайки, гавайи и бермуды. К черту на самые кончики рогов. В места, о которых они, так или иначе, слышали, про которые рассказывали всякие байки по телевизору. Правильно: давайте-ка, разгромите все Дисней-Ленды! Там и пригреетесь, когда раж пройдет.

Две девчонки лет десяти важно протопали мимо, разглядывая какие-то косметические фитюльки, которых было у них в сумочках столько, что хватило б для раскраски порядочного аэродрома.

— Я точно знаю, мой лак лучше. Потому что у тебя наклейка зеленая, а у меня красная, — заявила одна.

— Ну и что, — подумав, ответила ее подруга. — Зато у меня пудры больше.

Надо же, а у нас, в первопрестольной, быстро народ успокоился; я-то думал, еще недельку-другую будут с ошалелыми глазами носиться по городу — ан нет. Почти все смылись. Набили брюхо и сразу зрелищ захотелось…

В башке чертовщина какая-то вертится! Точнее, пока еще в голове.

Почему-то кажется, что я затравленное чудовище, оставленное подыхать в желтом лабиринте. Его стены — это дома, пол — асфальт, а свод — стальная плоскость зимнего неба, и все покрыто желтоватой пыльцой. Ходы запутанны и приводят к тупикам или черным озерам с бело-синими лебедями, которые сделаны из тетрадных листочков в линеечку. Они не выгибают свои треугольные шеи, исписанные, с фиолетовыми подтеками от растаявших букв, они плывут, гонимые ветром, утыкаются в берег, кружатся в небольшом вихре. И снова, и снова — до тех пор, пока черную рябь озер не стянет янтарная накипь льда. Тогда бумажные лебеди застывают и превращаются в жалкие фигурки из денежных купюр, то тут, то там торчащие изо льда. На сморщенных от холода шеях уже нет синих букв, на них только цифры и номера…

— Что, буржуй, кончилась пора хлебосольная! Некем теперь командовать?! — Прохожий злобно плюнул мне на пальто и сыто ухмыльнулся.

Я отвернулся. Пусть. Он ненависть свою природную вымещает, как волк, понявший, что у охотников внезапно кончились патроны и его никто не пристрелит. Он — зверь, яростно рвущий багровые флажки, которых он прежде так боялся…

С неба сыплются желтые, отливающие металлическим блеском снежинки; они с еле слышным звоном стукаются друг о друга и уверенно падают на землю. Цвет этого снега не ярко-желтый, а мягкий, какой-то даже… обтекаемый, что ли, но если крохотную снежинку двумя пальцами взять, чтобы рассмотреть поближе, то можно заметить, что она ничем не отличается от обычной, только вся переливается и не тает. А еще она такая тоненькая и острая, что об нее можно запросто порезаться.

Это мутно-червонное крошево под ногами хрустело и разлеталось. Высотные дома, магазины, пустые проезжие части — все было покрыто им. Красиво и жутко. Желтая Москва.

А вот, рядом с мертвыми лебедями, расщелина в скале. Это вход в грот. Забегаешь, чтобы спрятаться и переждать зиму, а там уже народу видимо-невидимо! Снуют туда-сюда. И вдруг кто-то тебя толкает, и ты, оступившись, начинаешь скатываться вниз по широкому тоннелю. Откуда ни возьмись под ногами оказываются ступеньки — пытаешься удержать равновесие на них и тоже не можешь. Они двигаются. Падаешь лицом вниз, и жесткие подошвы наступают на твою спину; особенно больно бывает, когда пройдет женщина, и каблучок-иголочка проколет кожу и мышцы. Больно! Встрепенешься, попробуешь встать и ужаснешься дрожанию земли. Там, в глубине, здоровенные сороконожки бегают по извилистым проходам, приостанавливаясь возле скоплений людей, которые десятками взбираются на подземных монстров верхом и путешествуют, читая по пути газеты. Интересно смотреть, как эти люди в гротах и пещерах проходят один сквозь другого, даже не замечая суеты… И вдруг подземелье начинает заполняться желто-зеленой вонючей жижей. Сороконожки встают на дыбы, давя паникующих людей и разлетаясь на отдельные звенья! Все бегут, карабкаются вверх, чтобы не захлебнуться…

Какая-то старуха столкнулась со мной и, отшатнувшись, долго вглядывалась в мое лицо.

— О, нехристь! — вдруг закричала она, пятясь назад. — Нет в тебе Бога, нет! Это ты все устроил, ты! Верно, и небеса купил, чтоб конец света раньше времени затеять! Нехристь! Дьявол…

Старуха, крестясь и проклиная меня, заковыляла прочь в янтарную мгу.

Ну вот, еще и дьяволом обозвали в придачу ко всему. Обидно то, что когда находишься в стороне от толпы: ниже нее, выше, впереди или отстаешь, — когда люди о тебе ничего не знают, то почему-то обязательно приписывают плохие качества. Всегда пририсовывают остроконечный хвост и копыта. Только они судят, глядя из своих маленьких коробочек, жалуясь на судьбу, которая неблагосклонна к ним, они клеймят, не имея и тени сомнения в своем ограниченном умишке. С их низкой точки зрения, пожалуй, и нельзя представлять мир иначе. Но они судят и рубят, не удосуживаясь приподняться хотя бы на цыпочки, чтобы взглянуть чуть дальше соседского затылка.

Я поймал на лету затейливую золотую снежинку и, держа ее на раскрытой ладони, любовался искусством неизвестного мастера, наделившего свое произведение филигранной неповторимостью. Долго любовался — она же все равно никогда не растает…

Как они все зашевелились, как задвигались в то утро!

Когда стал падать этот необычный снег, как резво бросились они его собирать! Кто-то с ведрами выбежал, кто-то с сумками-чемоданами всякими, некоторые с дипломатами. Они набивали все емкости, что только могли отыскать вокруг себя: от трехлитровых банок до чугунных ванн, — они таскали снег пригоршнями в квартиры, пробовали его на зуб, ограждали веревочками свои территории, они дрались за спорные кусочки, старались своровать как можно больше у соседа, сгрести поближе к себе, отхватить побольше, побольше… А что уж тут говорить о водителях бульдозеров! Этим бравым засаленным ребятам в тот день завидовали лучшие люди страны. Бульдозеристы, энергично ворочая рычагами, нагребали к своим подъездам такие исполинские кучи снега, что работай они так усердно каждую зиму, городские улицы блестели бы, словно зеркало.

Стоило только начаться этому диковинному бурану, как люди побросали все и стали нагребать, сгребать, выгребать, загребать, перегребать… Они просто-напросто боялись, что вот-вот перестанет идти этот желтоватый снег. А мне отчего-то казалось, что он не закончится никогда.