Дочки-мачехи - Михаил Серегин

Михаил Серегин

Дочки-мачехи

Пролог

– Свидетельница Смоленцева.

Высокая молодая женщина лет двадцати восьми встала со своего места и, высоко вскинув голову, прошла меж рядами под скрещивающимися взглядами присутствующих в зале очевидцев судебного процесса.

Большинство из здесь присутствующих принадлежало к той яркой касте посткоммунистической России, что расхоже именуется нуворишами. Или «новыми русскими». Бритых затылков, «мобилов», «голдовых» цепур и костюмов от «Gianni Versace» и «Briani» было более чем достаточно.

Во взглядах этих людей сквозило и любопытство, и нескромное внимание, и мрачный вызов... и ненависть.

Да, в некоторых взглядах сквозила и ненависть.

Тем не менее вышедшая к свидетельскому месту молодая женщина была меньше всего похожа на ту, кого можно ненавидеть.

У нее было бледное решительное лицо, четко обрисованные чувственные губы, широко распахнутые зеленовато-серые глаза и статная фигура. Нельзя было сказать, что она по общепринятым меркам красавица, но...

Всем приходилось видеть, как медленно оседает на западе стекленеющее багровое солнце, как перед ним, как дети перед чинной воспитательницей, толпятся облака, окрашиваясь в багряный, лиловый, грязно-розовый, золотой, оранжевый цвета; одно облачко похоже на застывшую в тихой заводи золотую рыбку, второе на двугорбого верблюда, третье – на дряхлую седую старушку у дороги. Зарево охватило полнеба, оно роняет блики на крыши домов, на церковные купола, расползается по зеркалу реки, прыгает в лужах, дрожит в раскачивающихся ветвях деревьев...

И все, все, кто смотрит на это великолепие, думают: как все это красиво, но никто не знает и никогда не скажет, в чем же тут, собственно, красота.

Вот такой была красота и этой молодой женщины, которую так сухо поименовали «свидетельницей Смоленцевой».

– Я хочу изменить свои показания, – без предисловий произнесла она негромким, чуть хрипловатым голосом.

При этих словах сидевший на скамье подсудимых мужчина медленно поднял голову и посмотрел на женщину взглядом, в котором высветилось искреннее изумление, если еще не перетекшее в шок потрясения, то только потому, что он еще не до конца осознал сказанное.

– То есть... как это – изменить? – пробормотал он.

При словах Смоленцевой по залу прошелестел легкий шумок. Судья призвал к порядку и, обратившись к свидетельнице, проговорил:

– Значит, вы утверждаете, что хотите изменить ваши первоначальные показания?

– Да.

– С чем это связано?

– С тем, что я хочу изменить свои показания, – упрямо повторила молодая женщина.

– Хорошо. Что же вы хотите сообщить суду?

– Я хочу сообщить, что мне известно имя убийцы и обстоятельства преступления.

Сидящий на скамье подсудимых мужчина посмотрел на свидетельницу с каким-то придавленным, недоуменным смятением.

– Тогда сообщите все это суду.

– Что же тут сообщать? – медленно выговорила Смоленцева. – Что же тут... сообщать? Убийца сидит там, где ему и положено сидеть – на скамье подсудимых!

И она в высшей степени выразительно посмотрела на того, кто уже не сидел, а в замешательстве привстал со скамьи подсудимых и, подняв руку, срывающимся голосом выдавил:

– Да что... что же ты такое говоришь, Алька? Что же ты делаешь? Мы же... мы же...

– Я говорю правду, – жестко перебила его Смоленцева и послала второй многозначительный взгляд, в глубине которого корчился отчаянный, холодный вызов. – Я делаю то, что должна была делать здесь: говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.

Мужчина встал со скамьи и, выпрямившись, проговорил с горькой, недоуменной укоризной:

– И сколько же тебе заплатил Котов, чтобы ты изменила свои показания?

– Подсудимый!!! – загремел голос судьи под сводами зала заседания. – Немедленно сядьте!

– Не надо торопиться. Сесть я всегда успею, – словами Жоржа Милославского из «Иван Васильевич меняет профессию» саркастично ответил тот. – Особенно стараниями многоуважаемого Филиппа Григорьевича.

При последних словах подсудимого по залу прокатилась волна неприязненных замечаний, шепотков и откровенной брани, хоть и произнесенной вполголоса.

А в третьем ряду поднялся невысокий, но необыкновенно широкий в плечах мужчина, краснолицый, лысеющий, с залитым потом лбом и непрестанно отдувающийся. Он был непомерно, просто по-раблезиански толст, но, по всей видимости, раньше был еще толще, потому что щеки его висели, как у бульдога, да и с шеи и особенно с массивного подбородка свисали толстенные жировые складки.

И без того красный, пуговкой, нос стал почти багровым, когда толстяк гаркнул на весь зал густейшим басом:

– Эй ты, мудила! Задрай табло, сучара бацильная! И моли бога, падла, чтобы тебе с «пожизняка» откинулось на «вышку», а то, бля, на киче тебе нормальковая зоновская параша «Флер оранжем» и там типа «Шанель номер шесть» покажется, после того как я маляву двину, какой дорогой гость прибыл, бля! Если тебя до тюрьмы довезут, баклана!

– Гражданин Котов, попрошу вас выбирать выражения в зале суда! – повысил голос судья.

Толстяк хотел сказать еще что-то, но сидевшая рядом с ним яркая дама с расстроенным бледным лицом и – тем не менее – аккуратно наложенной дорогой косметикой схватила его за одну руку, а здоровенный телохранитель – за другую и почти насильно усадили на место.

– Продолжайте, свидетельница Смоленцева. Расскажите суду подробно, что же произошло вечером двадцать четвертого августа этого года в пляжном домике дачного кооператива «Календула».

– Алиса, что ты делаешь? – тихо спросил подсудимый, снова привстав со скамьи, а потом вцепился в решетку, которой был отгорожен от зала, и – вероятно, неожиданно для самого себя – тряхнул ее с такой силой, что с потолка сорвался целый пласт штукатурки.

К подсудимому тут же бросились двое охранников в камуфляже и, грубо схватив за руки, попытались было усадить на лавку... Но тут лицо мужчины перекосила гримаса животной злобы, и один охранник полетел в левую сторону, а другой – в правую, попутно пересчитав головой несколько кресел.

– Взять!!! – проревел судья, поднимаясь во весь рост на своем председательском месте.

На взбрыкнувшего подсудимого, уже безвольно опустившегося на скамью, кинулось сразу несколько ментов. Они повалили его на пол и, заломив руки за спину, несколько раз отечески напутствовали пинками под ребра и по почкам. Финальным аккордом стал удар дубинкой прямо по голове, отчего глаза подозреваемого в убийстве помутнели и обессмысслились жуткой оглушающей болью.

– Поднимите его! – приказал судья.

Подсудимого подняли и, грубо встряхнув, как мешок с отрубями, поставили на ноги. Бледное лицо его было окровавлено, из угла рта вытекала тонкая струйка крови...Он поднял глаза на пепельно-серую, конвульсивно выпрямившуюся свидетельницу, обвиняющую его в убийстве, и медленно, едва слышно выговорил:

– Что же ты делаешь, Алька...

Губы женщины дрогнули, и, громадным усилием воли справившись с собой, она безжизненным, стылым голосом произнесла:

– Ну что ж... так надо.

Губы дрогнули еще раз, и если бы главный судья и все собравшиеся в зале, да и сам подсудимый, поднесли бы в этот момент ухо к этим губам, то они услышали бы слетевшее неслышно, как паутинка, как колыхание умирающего в жарком мареве ветерка:

– Так надо, Влодек...

Глава 1

Пир для «крыши»

– Каждый раз во время еды вы подвергаетесь воздействию чудовищных бактерий, – бормотал Фокин, пытаясь вылезти из-под стола, куда его непостижимым образом закатила судьба-злодейка. – П-поэтому пользуйтесь шампунем «Орбит с кли... кли... он защитит ваши пейсы от кариеса и даст вам ощущение сухости... в-в-в... на Муррромской дорррожке ста-а-аяли тррры сосны-ы-ы!!

Впрочем, эта монологово-вокальная партия продолжалась недолго, поскольку Афанасий Сергеевич находился в худшем из двух своих обычных состояний.

А эти два состояния были: во-первых, тотальное алкогольное опьянение, периодически включающее в себя демонтаж элементов окружающей среды и нанесение телесных повреждений гражданскому населению и работникам ППС, то бишь милицейских патрулей; и во-вторых – жестокий и коварный абстинентный синдром, в просторечии – бодун.

Третьего состояния Фокину было не дано. Как говорили еще древние римляне: tertium non datum.

...В данный момент он находился во втором и худшем из двух этих состояний и, несмотря на то, что пытался держаться бодрячком, чувствовал себя прескверно.

– Что, колбасит, Афоня? – проговорил Владимир Свиридов, на физиономии которого тоже наличествовала зеленоватая похмельная бледность, но несравненно менее колоритная, чем на оплывшей морде его друга.

– К-колбасит. Что-то я не пойму... у меня третий день такой бодун проклевывается, что хоть топись. Не пойму я что-то. А что это вчера за сдобная бабенка тебя искала, а, Свиридов?