В зоопарке - Джин Стаффорд

Джин СТАФФОРД (Jean STAFFORD), 1915-1979. Американская писательница, лауреат Пулитцеровской премии 1970 года за сборник рассказов. За рассказ "In the Zoo" (В зоопарке) ей в 1955 году была присуждена премия О. Генри. Практически неизвестна русскому читателю. Действие двух публикуемых рассказов – трагического и иронического – протекает в полувымышленном городке Адамсе на Среднем Западе США. Их темы – душевная травма и становление характера девочки-подростка.

Джин СТАФФОРД

В ЗООПАРКЕ

Перевел с английского Самуил ЧЕРФАС

Jean STAFFORD, In the Zoo

В томящем зное горного июльского полдня слепой белый медведь, тяжко по–старчески всхлипывая, медленно и безостановочно водит головой. Глаза у него голубые и широко открытые. Никто рядом с ним не останавливается, и лишь старик–фермер, подытоживая положение бедняги, бросает на ходу с жестокой ухмылкой:

— Спета значит твоя песенка, старина.

Отчаявшись во всем, медведь понуро сидит на камне посреди бассейна — шерсть на ляжках у него пожелтела, на подушечках громадных передних лап налипли башмаки грязи.

Справа от медведя примерная семья гризли: папа, мама и два малыша весеннего помета: они или кувыркаются, как клоуны, или спят. Сосед слева — медведь по кличке Кланси, безудержный наглый бахвал, необузданный хам и громила. Он со всеми запанибрата: рявкая и громыхая, носится взад и вперед перед толпой мам и детишек, порой останавливается, исторгая из громадной сероязыкой пасти поистине вулканический рев. Если бы предстал он вдруг в человеческом облике, быть бы ему субъектом деятельным и энергичным: ни дать ни взять, футбольный тренер, а, скорее всего, партийный трибун — так и кажется, что сейчас заметишь на дереве его черную шляпу, а сам он задымит сигарой.

У старца есть и другие, не являющие столь резкого и печального контраста соседи. За газоном усыпанной мусором пучковатой травы собрались на совещание обезьяны. Они ищут блох друг у друга в шерсти на груди и шее или ковыряют в носу черными, длинными, тонкими пальцами, или цепляются за трапецию талантливыми хвостами и, раскачиваясь, визжат как оглашенные. Даже в тоске — а у самца орангутанга такой вид, точно он вот–вот покончит с собой — они всего лишь паяцы. Уныние их притворно, потому что не даст им пропасть крикливая поддержка стаи, пугающая проницательность и презрение ко всему вокруг. Их легкомысленная возня лишь для отвода глаз: на самом деле, блудливо поглядывая по сторонам, они внимательно следят и за горемыкой–медведем («Песенка спета, песенка спета!», — злорадствуют они вслед за фермером), и за черным задирой («Душа нараспашку, трепло, балда!», — презрительно заносят они в его досье), и за тупыми мещанами–гризли («Им что — набить брюхо и дрыхнуть!»).

А еще наблюдают они за двумя немолодыми женщинами, сидящими на скамейке между вольерами — моей сестрой и мной. Мы едим воздушную кукурузу и очень хотим пить. Мы сидим молча, задумавшись.

На раздумье нас навела случайная фраза, брошенная Дейзи пару минут назад.

— Мне этот слепой бедняга, — сказала она, — чем‑то напоминает мистера Мерфи. Сама не знаю почему.

В мгновение ока имя мистера Мерфи переносит нас вспять через все прожитые годы в далекое детство, и сейчас мы молча грызем воздушную кукурузу с аппетитом, который бывает только у детей и совсем не похож на голод. Для нас это даже не еда, а ритуал и священнодействие. В дань нашему сестринству и дружбе я нарушаю молчание и говорю, что в жизни не ела такой прелести. От столь громкого заявления я вдруг чувствую себя гурманкой и какое‑то время стыдливо отвожу глаза от слепого медведя. Сестра не спорит, она просто говорит, что ничего не ела с удовольствием, кроме воздушной кукурузы. Мы еще долго жуем не говоря ни слова, и теперь я знаю, что Дейзи думает о том же, о чем и я, потому что я знаю ее очень хорошо, и знаю, как она похожа на меня: мы обе с грустью вспоминаем мистера Мерфи, бывшего когда‑то нашим единственным другом.

Зоопарк находится в Денвере, городе равно безразличном и для меня, и для сестры, потому что здесь мы лишь делаем пересадку. Раз в два года я гощу у нее, и она, по обыкновению, провожает меня сюда через горы. Тут мы почти ни с кем не знакомы, а, бывая лишь от поезда до поезда, имеем о городе самые отрывочные представления: знаем только бюро Берлингтона, пару ресторанов и гостиниц, вокзал, и вот с сегодняшнего дня — зоопарк.

Но стоило лишь Дейзи произнести имя мистера Мерфи, как наше пребывание в Денвере становится чисто физическим: мыслями и сердцами мы переносимся на пятьдесят миль к северу, в Адамс, и у нас перед глазами возникают залитые белым солнцем улицы этого мерзкого городка, скверы, деревья, мостики, эстрада в унылом парке, две дороги: одна на запад — в горы, а другая на восток — в степь, множество уродливых церквушек, школа, похожая на буханку хлеба, колледж, где мы ни разу не были и лишь мимоходом видели его строгие, опутанные вьюнком здания. Все запечатлелось в нашей памяти так ясно, что одно лишь произнесенное вслух название города будто сдирает оболочку с наших нервов, и нас охватывает острая смесь страха и унижения.

Позднее мы поняли, что Адамс был городком не хуже прочих, и казался нам столь безобразным лишь потому, что олицетворял для нас нашу жадную, бездушную, высокомерную и самодовольную миссис Плейсер, у которой мы очутились после того, как сразу в один месяц умерли наши отец и мать. Обе мы, трусишки, плаксы и двоечницы с вечно расстроенными животами, походили тогда, наверно, на диккенсовских заморышей. Дейзи было десять лет, а мне — восемь, когда, совсем одни, мы совершили длинное путешествие из Марблхеда к нашей благодетельнице. О ней мы и слыхом не слыхали, покуда приходский священник не сообщил нам предсмертную волю отца, которую, умирая, подтвердила и наша мать. Священник, чье имя и лицо я забыла, но чью напутственную речь не могу до сих пор простить, пытался осушить наши слезы сказками об индейцах и буффало; много дольше, однако, разглагольствовал он о христианских добродетелях миссис Плейсер. Он говорил, что она любит детей, хотя сама их не имела, что она вдова, а муж ее умер от туберкулеза: ради него они и перебрались в Скалистые Горы. Чтобы поддержать его и оплатить дорогое лечение, миссис Плейсер пришлось открыть пансионат, который вынуждена держать и после его смерти, потому что наследства после мужа не осталось. Она была подругой детства нашей бабушки с отцовской стороны, и отец, за отсутствием дееспособных родственников, завещал ей свою страховую премию при условии, что она приютит и воспитает нас. Кроме того, с весьма бесцеремонной для разговора с детьми откровенностью, пастор разъяснил нам, что отец оставил сущие гроши, и что мы должны воздавать миссис Плейсер за ее заботу и жертву послушанием и бесконечной благодарностью. Жертва! Этого слова забыть нам не позволяли никогда.

Вот так, не успев оплакать родителей, мы попали в этот засушенный городок на западе, в дом миссис Плейсер, и сразу же почувствовали себя бесконечно жалкими среди угловатой, жесткой и жестокой мебели, унылых и пугающих картин. На втором этаже дома, среди сумрачных шкафов и шифоньеров жили квартиранты, с течением лет внешностью и манерами все более уподоблявшиеся хозяйке. Летом и осенью после ужина, на который без отвращения нельзя было смотреть, миссис Плейсер («бабка», как стали мы звать ее между собой) и жильцы рассаживались ястребиной стаей на крыльце и, покачиваясь, начинали со вкусом обсасывать свои обиды. Каких только бед не выпадало на их долю! Неблагодарные дети их покинули, кондуктора автобусов ругали непотребными словами, продавщицы смотрели на них, как на пустое место. Все эти поношения, злонамеренные толчки и издевательства составляли ежедневное проклятие и содержание их жизни. До нас, занятых посудой в пещере кухни, доносились их ровные голоса мучеников, присосавшихся к одной и той же теме с ее неизменным выводом, что в жизни всегда облапошат, обберут и бросят.

— Ну мне‑то что, только смеху ради, — произносила главенствовавшая на собрании миссис Плейсер, и рассказывала какую‑нибудь немыслимо запутанную историю о том как кто‑то, кого она сама не знала, хотел нажиться на ее неопытности. Случалось, разбирались на этом судилище и наши дела. Мы были заняты работой и не видели их, рассевшихся на увитом горьким хмелем крыльце под порывами пьянящего горного ветра, но всякий раз, на мгновенье прижавшись друг к дружке, шептали: «Ну зачем они? И как она только узнала?» В самом деле, как? Ведь мы никогда ей не рассказывали, что, если в школе собирались играть, нас не принимали или брали в последнюю очередь, что учителя нас бранили, что все закатывались хохотом, когда мы попадались на глупые и злые шутки. Но до нее доходило все. Она знала, что когда у одной девочки собиралась вечером компания, нас не пригласили; что нас нарочно не взяли на прогулку с пикником, а учитель пения сказал, что мне медведь на ухо наступил, и что на уроке шитья наставница выговаривала Дейзи за дырявые руки. Так зябко и одиноко было нам выслушивать ее возмущенно–молитвенные сетования о нас, нищих сиротках на ее попечении, когда она сама еле сводит концы с концами. Ей‑то что, только смеху ради, но до чего же люди измельчали, если презирают этих приблудышей, а заодно и ее. Чему еще удивляться, если никто не оценил ее жертвы, что приютила она сопливых девчонок, не родню даже, а так, внучек знакомой?