Романтические акафисты - Оноре Бальзак

Оноре де Бальзак

Романтические акафисты

Господин С., пользующийся сейчас в Париже славою богача-оригинала, но не знающий, в какой области проявить свою оригинальность, объявил себя меценатом. Каждый вторник все писатели, признанные в Париже талантами, приглашаются к обеду, в котором его повар старается превзойти самого себя, и вот с шести часов вечера до полуночи адепты, неофиты, гении и новообращенные выделяют одновременно и желчь и остроумие.

Хотя хозяин дома приветливо встречает появляющихся на литературном горизонте поэтов, романистов и драматургов, все же немногим авторам открывается доступ к сокровенным мыслям мецената.

Господину С. лет сорок, он мал ростом, волосы у него черные, брови густые, кожа смуглая, глаза сидят в глубоких впадинах и обведены желтоватыми кругами, у висков — гусиные лапки. Он неразговорчив, но его замечания свидетельствуют о глубокой осведомленности в литературе. Он угадывает основную идею шедевра, обнаруживая талант заправского критика. Он требователен. Он чувствует поэзию и преклоняется перед нею; он хвалится своим умением распознавать красоты произведений, отвергнутых публикой; поэтому неуспех какого-нибудь писателя является лучшим способом заслужить его одобрение. Но тонкое чутье господина С. постоянно становится для него, по признанию близких ему людей, источником большого несчастья: та поэзия, о которой он мечтает, настоящая, великая, мощная, существует только в его воображении. Поговорите с ним об «Исповеди опиофага»[1], об «Испанских сказках»[2], о «Мельмоте»[3], «Смарре»[4], «Гяуре»[5], «Сновидении» Жан Поля, о «Хороводе на шабаше»[6] и т. п. О, тогда он возбуждается, воодушевляется, для передачи своих мыслей он находит такие меткие выражения, что ради них одних можно, говорят, признать его главою того могучего поколения, в руках которого слава XIX века!

Один мой приятель поручился за меня собственной головой, и поэтому я проник в святилище; пообедав там несколько раз, прочитав там кое-какие отрывки, по моему расчету, достаточно эффектные, я добился бесценного счастья понравиться господину С. и был причислен к разряду людей, которым он открывает свою душу. Его дружбе никак нельзя отказать в приятности, ибо наш щедрый амфитрион милостиво оказывает помощь литераторам, произведения коих заслужили его похвалы, и никогда не требует обратно денег, данных им взаймы.

Я достиг такой высокой степени его благоволения, что господин С. не стал скрывать от меня своих мнений. Когда я прочел ему новую оду Виктора Гюго, он пожал плечами и заметил:

— Это слишком прозрачно, слишком объяснено, не о чем и догадываться!..

Я ему продекламировал одну из гармоний Ламартина.

— Красивые аккорды!.. Однострунная лира, не больше того... Этот поэт все время пережевывает будущее!.. Но порою у него прекрасны облака!..

Все эти суждения свидетельствовали об уме и столь колком презрении, что я начинал считать его самого обладателем великой тайны поэзии.

— А Шатобриан? — спросил я у него однажды вечером, желая узнать, есть ли для него что-либо священное.

Он поморщился и ответил мне:

— Ни одной новой ситуации!.. Только стиль!.. Резьба по дереву!..

— А Кузен?

— О! Прекрасно! Возвышенно! Изумительно! Целых десять апокалипсисов в нем одном.

В тот вечер, когда я прочел ему свою прославившуюся фантастическую сказку «Шагреневая кожа», он предложил мне за нее тысячу экю при том условии, что он получает право издать ее в двадцати экземплярах. Я согласился. Он поблагодарил меня за эту готовность, как за какую-то особую милость с моей стороны, и, завершая мое посвящение, предложил мне присутствовать на чтении, которое он сам собирался устроить около полуночи, когда в салоне останутся только близкие друзья. Я ответил согласием.

Молодой писатель, которому я был обязан доступом в этот салон, подошел ко мне и таинственно произнес:

— Будьте осторожны и подражайте нам.

В этом совете я не нуждался. Я уже догадывался, что господин С. одержим какой-то манией, к которой мои приятели относятся почтительно, то ли из сострадания, то ли ради выгоды. Мы уселись на стульях, на диванах в позе морских львов, вдыхающих свежий воздух на берегу, и развесили уши, посматривая на первоклассного поэта, который, встав возле камина, откашливался и уже развертывал лист бумаги... Он медленно и величественно прочел следующее произведение, в котором типограф пытался особыми знаками отметить те паузы, вздохи и выразительные взгляды, которыми господин С. разделил, раздробил, разбил на куски все фразы своего творения:

«Неявственные голоса... слабые, низкого тона, чистые, богатые оттенками, мрачные; — смутная гармония — подобная колокольному звону, разлившемуся по полям, весенним утром, в воскресенье, сквозь юную листву, под голубым небом; — потом — фигуры в белом, прекрасные волосы, цветы — простодушный смех, — игры без мысли, без устали; — замки, воздвигаемые из глины на берегах ручья, — белые, зеленые, желтые и красные камушки, собранные в воде: — вода! — трепещет на босых ногах: — без видимой причины слезами омочены блистающие глаза.

Смерть встает, похрустывая белыми костями, ее глазницы пусты, ее зубы оскалены, и свет проходит меж ее черных ребер... Она похищает мать, бабушку, кормилицу, — доброго фермера. Черные одежды, вот и все... — Маргаритки расцветают на могилах.

— О боже!.. Как красивы цветы!.. — Она меня любит, чуть-чуть, сильно, страстно!

Вот мысли человеческие. — Сирота... — книги, наука! — Познать: прошлое, настоящее, закон, религию, благо, зло. — Человек обладает тридцатью двумя позвонками. — Лилия принадлежит к семейству лилейных. — Был потоп. — Существует ли ад?.. — Женщина появляется, прекрасная, как желание, — юная, как цветок, едва распустившийся. — Маленькая ножка. — Великая поднимается буря в сердце. — Там старик. — Убейте его. — Он мертв. — Его труп служит изголовьем для любовников. — Меж ними жизнь, как раскаленное железо. — Они познавали друг друга ради преступления, они не познают уже друг друга ради блага... Порок соединяет, но и разлучает. — Встает великий бледный призрак: — Неверие!

— Боже! Это я...

И призрак садится на пыльные томы, на груду золота, не способную насытить его. — Концерт продолжается. — Он оглушает. — Время тает, как лед на солнце.

Однажды вновь появляется Смерть, пылающая, с мечом в руке. — Произошла дуэль! — В ушах звучит голос Смерти, как стук, пробуждающий среди ночи. — Смерть изъясняет, что такое деревня, и комментирует восход солнца, она высказывается за брак. — Приходит коммерция в сопровождении обманутых надежд и действительных огорчений. — Появляется честолюбие, как разносчик, выставивший напоказ свои ленты, наряды, кружева, косынки. — Его тюк к услугам всех: — однако ему необходимы деньги. — Тогда Анри усаживается на рашпер и живет на пылающих углях. — То повернется на левый бок, то на правый. Это уже не концерт!.. — Это схватка, бой, сражение; — пушечная пальба оглушает.

— Идем!.. Нужно погибнуть!

— Зачем?..

— Марш! — Вперед!

Боль в ноге. — Болезнь охватывает тело с ног до головы. — Она клещами держит труп, ожидая, когда Смерть его унесет. — Арлекин забавляет вас погремушками: еще не достроенные замки, — высокие замки из каменных плит... Ремонт ферм... — биржевые рапорты... оперная певичка... — Классические фарсы! Движение, шум. Вдруг среди тьмы загорается крохотный огонек... он постепенно растет.

— Анри, Анри! — кричит снизу чей-то голос.

То сообщница, ей скучно быть в одиночестве на свидании. Все, что было темным, становится светлым, и все, что было светлым, становится темным. — Приходит старик священник, произносит три слова... Будущее сверкает и поднимает на дыбы великолепного коня, конь навостряет уши!.. Старуха, черная, холодная, пытается обнять вас; но она кусает вас. — Все сказано...

— Куда я иду?.. Где я?.. В свете или во тьме?.. Прощайте, дети мои!.. Живите в согласии!.. О вас я позабочусь.

— Увы!.. Назавтра они заводят споры над гробом и разыгрывают в кости лучшее ваше кресло, ибо каждый наследник хочет заграбастать все...

— Вот что выпадает на долю горсти праха, пришедшего из молчания и уходящего в него!»

Когда окончилось чтение, все глубоко вздохнули. Потом каждый из нас, пробуждаясь от оцепенения, в которое как будто был погружен, произносит свое похвальное слово с теми интонациями, с теми жестами, с тем выражением лица, которые ему присущи. То были восклицания целого хора христиан, мгновенно охваченных экстазом в церкви.

— Настоящая библия!..

— Холст, развертывающийся перед нами!..

— Пирамида, покрытая иероглифами!..

— Мрачно и великолепно, как зимняя ночь!...

— Поэзия, к сожалению, понятная лишь десяти человекам из всего народа!..

— Монумент! Вечная статуя!..