В высоких надеждах - Николай Николаевич Матвеев

В высоких надеждах.

В высоких надеждах проносится время, нет больше того, что раньше спасало, нет больше того, что теперь успокоит, и нет больше того, что когда-то заставляло бороться и жить. Есть лишь за спиною прожитые годы, косые тени домов и солнца закат, да парадная дверь. Нет ничего впереди, кроме мутного времени, да скорой лунной ночи. Нет настоящего, есть только шаркающие шаги, да взгляд близоруких глаз на то, что тревожит и заставляет ещё весь мир существовать. Вздымается под ногами пыль, толи от шагов, толи от суеты молоденькой таксы, которая скачет и в воздухе извивается червяком, пытаясь достать до кожаного ремня, что остался ещё с тех времён, когда он был не так стар, когда он был не одинок, и когда он ещё не был тем, кем он теперь стал.

Шаги печатаются в тропы, на теле планеты остаются следы. Он любит гулять по парку, по его неровным аллеям, где вечерами, в основном, выгуливают собак. Он любит ходить здесь и слушать, как каркают птицы, смотреть, как резвятся дети и глубоко втягивать воздух ноздрями, вдыхая запахи жизни. И он улыбался собакам, если взгляды их пересекались, и если не пересекались, он тоже улыбался собакам. А те смотрели на него с какою-то незримою тоской. Когда он шёл по аллеям, ему всегда попадались навстречу собаки на поводках, держали которые, как правило, уже не молодые люди и смотрели все как один куда-то сквозь толщу пространства, не видя мимо прохожих. И он смотрел на умниц-овчарок, которые мимо него проходя, как бы случайно, тыкались носом в коленку, а потом ещё долго смотрели в спину ему, оборачиваясь и нервируя этим хозяев. А он шёл дальше и благодарил их.

Он любил сидеть в парке на скамеечке, там есть одна скамеечка, которая редко когда бывает занята, зато там проходит много собаководов, и почти каждый пёс подбежит к нему и посмотрит в глаза, или тронет его мокрым носом, или осторожно помашет хвостом, лукаво глядя в глаза. И он отвечал им усталой улыбкой, он гладил их шерстяные спины и чесал переносицы. А потом они убегали, их всё же ждали и звали хозяева, у них была своя жизнь, у каждой собаки, у каждого пса. И сегодня он сел на неё, он смотрит на краснеющее небо и думает о том, как может быть там. Он чувствует, что рядом есть кто-то, кто тоже смотрит на небо, и, может быть, думает о том же самом. Он видит, что рядом сидит дворняга, с примесью овчарочьей крови, но с висячими ушами, и смотрит куда-то вперёд. Собака ощущает его взгляд и поворачивает голову к нему, и смотрит так, как будто знает всё, и про него, и про неё, и про всю оставшуюся жизнь. Вот так они сидят, он и дворняга. Вот так они и смотрят в алеющее небо, будто там раскрыта тайна, будто там на все вопросы дан один ответ. Потом пёс встал, потянулся и, задев его хвостом, обернувшись на прощание, высунув язык, скрылся в глубине парка. А он остался один, смотреть на тускнеющее небо и читать вновь и вновь свои мысли.

Он всегда возвращался одною и той же дорогой домой. Там где-то была могилка его верного друга, друг его был Большой швейцарский Зенненхунд. Глаза увлажнялись каждый раз, когда он проходил мимо одному ему приметного холмика. Он никогда не подходил к нему ближе, он еле слышно гавкал, подражая первому гав его старого, доброго, семь лет уже мёртвого друга. Тогда он сидел у него на руках и любопытным взглядом рассматривал его глаза, после чего гавкнул и принялся исступлённо лизать щетинистый подбородок и впалые щёки. Чёрт подери, такие мелочи порой врезаются в измученную память и становятся в один ряд с теми ужасными днями, когда в окно влетает холодный тёмный ветер и телефонный звонок разбивает тишину, мгновенно перемалывая жизнь. Ещё не зная всей правды, ещё не зная, что что-то произошло, боишься снять трубку и услышать то, чего слышать не хочешь, то, чего слышать нельзя. И ноги становятся ватными, и руки не слушают мозг, упорно снимая с аппарата трубку. И невнятный голос говорит и говорит, уже разрушен мир, уже распалось на молекулы сознание, уже стекает по щеке и капает на пол слеза, а голос продолжает говорить и говорить… Так было и с ним. Тогда только слёзы, луна и Большой швейцарский Зенненхунд держали его здесь, просили остаться, просили им поверить, переживали вместе с ним. В тот вечер плакать спряталась луна за ширму чёрных туч, тогда лил слёзы добрый пёс, тогда он плакал в шею этому шерстяному созданию, а друг его тихо скулил.

Волна накатила, обрушилась и отступила. Сухие сморщенные пальцы вытерли две ленивых слезы. Он проводил взглядом надменного пуделя, он фыркнул вслед этой никчёмной псине, а тот не обернулся даже, с изяществом Нарцисса гарцуя по тропе, бежал к хозяйке – девочке, лет тринадцати.

Вот уже совсем почти стемнело небо, вот уже почти зажглись и звёзды, вот уже и лавочка, что стоит у парадной. Он сел на неё, перед штурмом лестницы, перед подъёмом на пятый этаж, без лифта, без энтузиазма, без будущего. Он вновь смотрел на то, как зажигают звёзды, он пальцы сплёл, он знал, что здесь появится Манчестерский терьер кого-то из его соседей. Собака, корни которой в городе с плачущим небом, почти как здесь, почти как в Петербурге. Раздался шорох листьев, из кустов выскочил жизнерадостный пёс и бойко подбежал к нему. Пёс громко гавкнул, встал передними лапами на скамью рядом с ним и, как всегда стал нюхать на расстоянии его лицо, потом забрался на скамью целиком и, пробурчав что-то на собачьем языке, сел рядом, тяжело вздохнул и стал вертеть головой по сторонам, напрягаясь, каждый раз, когда замечал мимо бредущего кота или птицу. Пёс так же внимательно следил за каждым движением редкого прохожего, готовый напасть на того, при малейшем намёке на агрессию. Раз в три минуты манчестерец лаял, коротко и громко. Потом открылась дверь, и мальчик с третьего этажа позвал собаку домой. Пёс внимательно рассмотрел мальчика, убедился, что это за ним, спрыгнул со скамьи и исчез в полумраке подъезда. А он остался сидеть и смотреть в темноту, не долго, ещё только пару минут. Он не любит темноту, именно с неё всё и началось,