На кругах времен (Сборник) - Юрий Греков

Юрий Федорович Греков

На кругах времен

НА КРУГАХ ВРЕМЕН

1. Нашедший, храни!

На столе у меня лежит распечатанная телеграмма, а Устя все не уходит. Делает вид, будто что-то ищет в сумке, битком набитой газетами, письмами тем, что Устя важно именует «корреспонденцией». Устя ждет. Мы с ней приятели вот уже два месяца-с тех пор, как я принес в нашу районку заметку, которую после изрядной правки напечатали, снабдив совершенно оригинальным заголовком: «Молодой почтальон У. Корняну». Принося мне «корреспонденцию», Устя за пять минут выкладывает все те городские новости, которые вряд ли попадут на страницы нашей «Дунайской искры».

И вот теперь Устя ждет. Чтоб не томить ее, я беру телеграмму и читаю вслух: «Работа закончена зпт результаты потрясающие вскл первой возможности приезжай тчк леня».

На лице у Усти недоумение. Но и сам я понимаю не больше ее. Конечно, я знаю, о какой работе идет речь. Но почему результаты-потрясающие? Интересные возможно. Важные-да. Но потрясающие? Ленька восторженностью никогда не отличался, значит, придется поверить, что найдено что-то необычайное.

— На носу у меня был отпуск и я решил заехать на пару дней к Леньке. Но это было потом. А началось все так.

Заведующая читальным залом заболела, и мне пришлось заменить ее. Сначала двое мальчишек взяли «Туманность Андромеды» и уселись у окошка, время от времени сердито перешептываясь, когда один успевал прочитать страницу быстрее. В такое время дня посетителей мало-все на работе. И только перед самым обедом вошел еще один читатель. Вежливо поклонившись, он назвал себя. Я отыскал его карточку; Колосов Дмитрий Степанович.

— Что бы вы хотели?

— Седьмой том Антон Павловича Чехова, прошу вас. Он так и сказал — Антон Павловича. Я нашел ему книгу, и он, поблагодарив, присел за стол под филодендроном (гордостью нашей библиотеки — даже в городском ресторане филодендрон был меньше) и углубился в чтение, почти касаясь страниц аккуратной серебряной бородкой. Я заглянул в его формуляр. «Пол — муж., год рождения 1880, образование-высш.» Обычный формуляр обычного пенсионера. Но вот внутри было кое-что поинтереснее. Я сразу не сообразил, но, вчитавшись, увидел: старик берет только русскую классику. Это еще ладно, но как читает! Одиннадцать записей-Пушкин. Все тома собрания сочинений. Потом весь Толстой, за ним Бунин, Гоголь, Достоевский и, наконец, шесть томов Чехова. Сейчас он взял седьмой. В принципе каждый человек может читать по любой системе, это его собственное дело. Но когда к закрытию библиотеки он подошел сдать книжку, я не удержался и спросил:

— Скажите, почему вы читаете не книгами, а, если можно так сказать, собраниями сочинений? Он помолчал, как будто подбирал слова:

— Видите ли, мне много нужно вспомнить. Из литературы, конечно. Много лет это было мне недоступно.

Через несколько дней он дочитал Чехова, и спросил Иван Сергеевича Тургенева. А вскоре заведующая читальным залом выздоровела, и я вернулся на абонемент.

Вновь со своим странным читателем я столкнулся совершенно неожиданно. В базарные дни по утрам я обычно отправлялся на толкучку. Интересовали меня, конечно, не ржавые гвозди, замки без ключей и ключи без замков, которые с непонятной настойчивостью из года в год раскладывают у забора старой церкви замшелые деды. Возможно, при иных «экономических предпосылках», как выражался Остап, они знавали лучшие времена, и сейчас за этими гвоздями и стоптанными башмаками на левую ногу им мерещатся электрические витрины, вывески «Бакалея и колониальные товары» и звон золотых лобанчиков. В общем, барахольщики продолжают делать деньги. Пусть без толку, но «при деле». Но в закутке между керосиновой лавкой и церковным забором всегда можно найти двух-трех старушонок, торгующих совсем иными вещами. Холодно ли, жарко, они, плотно закутавшись в бархатные салопчики, сидят на специально принесенных из дому скамеечках перед стопками старых книг. Чего здесь только не встретишь разрозненные комплекты «Нивы» и «Арифметика» Киселева для четвертого класса неполной средней школы, потрепанные томики «Библиотеки для юношества» и альманах «Бессарабец». Случайно забредя сюда в первые дни после приезда нa работу, я нашел книгу Джека Лондона «Обреченные» двенадцатого года издания, и с тех пор регулярно заглядываю сюда. Здесь я вновь встретил его. Он листал какую-то толстую книгу. Увидев меня, он вежливо кивнул и спросил:

— Интересуетесь старыми изданиями? И тут же сам себе ответил:

— Да, вы же библиотековед… Он говорил не «библиотекарь», а «библиотековед», усматривая, очевидно, какой-то недостаток смысла в первом названии. Когда мы сошлись ближе, я заметил в нем настойчивую привычку пользоваться словами и понятиями, приобретавшими в его устах еще и второй смысл. Так он упорно за все время нашего знакомства именовал меня по имени-отчеству. Но стоило ему назвать меня «молодой человек» — и я сразу чувствовал себя на шестьдесят лет младше его, хотя никакого нажима на слове «молодой» он не делал. Говоря, например, что сегодня хорошая передача из Ленинграда, он добавлял, что Ленинград чудесный город, он там бывал в молодости, и спохватывался:

— Да что же я вам рассказываю, вы ведь учились в Петербургском университете…

В маленьком городке незнакомые люди быстро становятся знакомыми. Я стал бывать у Дмитрия Степановича.

Я не решался расспрашивать старика о том, чего он не хотел или не считал нужным рассказывать. Хотя меня так и подмывало спросить, когда в разговоре о какой-нибудь книжке он вдруг говорил: «в Сорбонне у нас был профессор», и дальше шла история о профессоре, который «тигра Франции» Клемансо обозвал «бумажным тигром», и это было справедливо, а теперь некоторые (он осторожно говорил «некоторые») взяли этот термин для обозначения совсем не бумажных вещей. Или вспоминая, когда ему удалось познакомиться со знаменитым парижским букинистом Бурдонне, он говорил: «Ну да, мы к нему ходили с Александром Ивановичем…», и выяснялось, что Александр Иванович — это Куприн. В общем, я однажды не вытерпел и спросил напрямик.

Дмитрий Степанович помолчал и как-то задумчиво сказал

— Да как вам сказать… Все довольно просто…

Но все было совсем не просто. В последние два года до революции Дмитрий Степанович преподавал латынь в нашей городской гимназии, носившей пышное название «Мужская классическая имени императора Александра Третьего». В восемнадцатом году городок наш, как и весь край, был оккупирован. Гимназия была переименована в лицей имени Карла Второго, а Дмитрию Степановичу было предложено вместо «Цицерон» говорить «Чи-черон». Спорить было трудно и бесполезно. И после крупного разговора с самим попечителем лицея господином Попеску Дмитрий Степанович собрал вещи, попрощался с квартирной хозяйкой и отправился на вокзал. А дальше — потекли годы, тасуя города. В лучшие времена — репетиторство, уроки русского и латыни. В худшие — носильщик, грузчик. Не очень сытно, не очень тепло. Но так жилось многим. Потом война. Жена — женился в Гренобле — погибла при облаве. Сын — в сорок четвертом, «маки». Сам тоже немного воевал… После войны было трудно. В Париже иностранцев не прописывали, только студентов. Пришлось снова поступить в Сорбонну. Утром на лекции, вечером — с метлой — уборщик на рю Блаз.