Ветер шумит в тополях (ЛП) - Сиблейрас Жеральд

Annotation

Речь идет о трех стариках, живущих в Доме для военных ветеранов. Они — ветераны еще Первой мировой. Рене живет здесь уже 25 лет, Фернан — 10 лет, Густав — шесть месяцев. У Фернана осколок в голове, и он постоянно падает в обморок, у Рене — больная нога, Густав почти недвижен и никуда не выходит. И в жизни они мало что видели, как будто и не были никогда молодыми. Но ни они над собой, ни автор над ними не плачут. Напротив, смех — стихия пьесы, и нежность, и любовь к человеку. Впервые за много лет появилась комедия без черноты, без жестокости, без цинизма, где старики вечно остаются молодыми не после смерти, а при жизни, где безрассудный их побег из действительности воспринимается как единственно правильное решение и подтверждается чудом ожившей статуи.

Пьеса была номинирована на премию Мольера в пяти номинациях (2003), а английский перевод, сделанный Томом Стоппардом, получил премию Лоренса Оливье в номинации «Лучшая комедия» (2006).

Спектакли по пьесе были поставлены во многих российских театрах, в том числе в театре им. Е. Вахтангова и «Сатириконе». Существует также русский перевод Гаянэ Исаакян-Арну под названием «Тополя и ветер».

ЖЕРАЛЬД СИБЛЕЙРАС

СЦЕНА 1

СЦЕНА 2

СЦЕНА 3

СЦЕНА 4

СЦЕНА 5

СЦЕНА 6

ЖЕРАЛЬД СИБЛЕЙРАС

ВЕТЕР ШУМИТ В ТОПОЛЯХ

Действующие лица:

Густав: 75 лет, а, может, и больше, ибо он молодится; бесспорный любитель присочинить и слегка не в себе. В приюте он — новенький.

Фернан: шестидесяти лет, худо-бедно уживается с осколком снаряда, застрявшим у него в черепе.

Рене: примерно того же возраста, что и Густав, но, как говорится, «твердо стоит на ногах», единственный из всех.

Все трое — ветераны войны 1914–1918.

СЦЕНА 1

Терраса.

В глубине сцены — довольно широкий выход с нее. Другой выход, поуже, виден справа. Слева — деревянная сторожка. Единственное украшение пространства — каменная скульптура собаки. В центре сидят трое мужчин.

У первого, это Фернан, на голове повязка. Он читает газету. Другой, это Густав, смотрит вдаль. Пристальностью его взгляд напоминает собачий. Третий, это Рене, сидит, вытянув одну ногу. Рядом с ним лежит трость, на коленях — книга.

РЕНЕ: Через пару недель в парке станет особенно красиво… Люблю я месяц август.

ГУСТАВ: Так и знал, что один из вас нарушит молчание. Было прекрасно, так нет же, вам приспичило разделить с нами вашу страсть к августу месяцу.

ФЕРНАН: Вам не нравится месяц август?

ГУСТАВ: Я его терпеть не могу. Среди других месяцев он — то же самое, что воскресенье среди дней недели: никчемный…хуже других.

РЕНЕ: Зато он обещает прекрасные краски осени…

ГУСТАВ: Какой такой осени? Сентябрь, октябрь — агония, ноябрь — уже погребение…А самый дурацкий месяц — это декабрь: Рождество! В январе и феврале промерзаешь до костей… Март и апрель — сплошное надувательство: обещаний много, а толку мало…Потом снова начинается гадость: май, июнь, июль…

ФЕРНАН: Глобальное невезение…

РЕНЕ: Я встретил сестру Мадлен. Сегодня вечером отмечают день рождения Шассаня.

ГУСТАВ: Когда же это кончится, в самом деле? Просто мания какая-то — праздновать все дни рождения. Будто мы дети. Можно подумать, что здесь — ясли, а не дом для престарелых ветеранов войны.

ФЕРНАН: Совершенно с вами согласен, это невыносимо.

ГУСТАВ: Эта Мадлен — восторженная особа, просто одержима праздниками!

ФЕРНАН: Очень боюсь грядущего Нового года.

РЕНЕ: Почему?

ФЕРНАН: У нас сейчас 1959, наступит 1960, то есть мы вступаем в новое десятилетие! Она непременно пожелает отметить сие обстоятельство, и каждый получит по двойной порции.

ГУСТАВ: Уж будьте уверены, она десять лет ждала этого момента!

РЕНЕ: И всё же у Шассаня сегодня день рождения.

ФЕРНАН: Вы заметили, что никогда два дня рождения не попадают на одно и то же число?

РЕНЕ: Да.

ФЕРНАН: И знаете, почему? Потому что Мадлен этого терпеть не может. Подозреваю, что она и за больными ухаживает в соответствии с датами их рождения. Если ваш день никем не занят, будете жить, а если занят…

РЕНЕ: Тогда что?

ФЕРНАН: Помните Маро, капитана Маро? Он родился 12 февраля, как и я. Так вот, умер, не прожив здесь и шести месяцев… Вопрос стоял: или он, или я. Мне повезло больше.

РЕНЕ: Но он поступил уже умирающим.

ФЕРНАН: Нет, нет, сестра Мадлен от него избавилась, и я уверен: причина — только в дате его рождения. Некоторым образом она выбрала меня.

РЕНЕ: Как бы то ни было, она попросила меня сочинить, вместе с вами обоими, как она подчеркнула, небольшой стишок в честь лейтенанта Шассаня.

ФЕРНАН: Он здесь с какого времени?

РЕНЕ: Очень давно.

ГУСТАВ: Как выглядит?

ФЕРНАН: Такой большой.

ГУСТАВ: В каких пределах?

ФЕРНАН: Не объять: человек-гора.

РЕНЕ: Вы не могли его не заметить. Блуждающая блаженная улыбка, явные трудности с доведением фразы до конца…да, впрочем, и с тем, чтобы ее начать. Вроде как в детство впал.

ФЕРНАН: Гигантский младенец.

ГУСТАВ: Нет, я его не видел. Знаете, я выхожу из своей комнаты только на час в день, чтобы поскучать тут с вами, потом съедаю тарелку теплого овощного супа и ложусь спать… Здесь столько чокнутых.

ФЕРНАН: А почему именно нам выпала такая честь — сочинить поздравление Шассаню?

РЕНЕ: Потому что он нас уважает. Сестра Мадлен только что мне это подтвердила.

ГУСТАВ: Меня он уважать никак не может, я с ним и слова не сказал. Даже не знаю, как он выглядит.

РЕНЕ: У вас есть идеи относительно поздравления?

ФЕРНАН:…Нет.

РЕНЕ: Сделать нужно к вечеру…Праздничный ужин будет вечером…а подумать надо уже сейчас.

ФЕРНАН: (возвращается к чтению газеты) Да, но идей никаких. А у вас, Густав?

ГУСТАВ: Я даже не знаю, кто это такой.

РЕНЕ: Неважно, Мадлен попросила сделать, стало быть, давайте сделаем!

Пауза, во время которой Рене и Густав явно не напрягаются.

РЕНЕ: Шассаню это важно… Восемьдесят пять лет…Ну хоть четыре строчки, рифмованный пустячок…Что рифмуется с «ань»?

ГУСТАВ: Сср…Не знаю.

РЕНЕ: Создается впечатление, что вам наплевать.

ФЕРНАН: Конечно, наплевать.

РЕНЕ: Нехорошо…и сестра Мадлен обидится.

ФЕРНАН: Конечно, нехорошо, но попросила-то она вас, с вас и спросит.

РЕНЕ: Вот как! Ну ладно, сделаю сам… (Про себя:) »Восстань, Шассань, и перестань…»

ФЕРНАН: Как странно, что сестра Мадлен оказывает на вас столь терроризирующее воздействие.

РЕНЕ: Нет никакого террора, я просто стараюсь помочь.

ФЕРНАН: Да нет же, вы перепуганы.

РЕНЕ: Я пытаюсь помочь!

ФЕРНАН: Кстати, вас можно понять, она — настоящее пугало.

РЕНЕ: «При имени твоем, Шассань, готов я встать в любую рань…»

ФЕРНАН:…Но с Мадлен, как с дикими зверями, нельзя показывать, что боишься, иначе она тебя одолеет. Напрасно вы показали ей, что боитесь.

РЕНЕ: «Восстань, Шассань, и перестань…».

ФЕРНАН: Известно вам, что Фериньяк чуть было не схватился с ней врукопашную?

ГУСТАВ: А я надавал ей пощечин.

РЕНЕ: Надавали ей пощечин?

ФЕРНАН: И правильно сделали.

РЕНЕ: За что?

ГУСТАВ: Да не за что. Просто встретил ее утром, когда выходил из своей комнаты, и почувствовал, что она не ждет нападения, расслабилась. Тут я и воспользовался случаем, отметелил ее… С тех пор у нас натянутые отношения.

РЕНЕ: «В Шампани до сих пор все помнят о Шассане…» Неплохое начало, а? Что скажете?

ФЕРНАН: Я пока ничего говорить не стану. Подожду со своим мнением до конца строфы.