Содом и Гоморра - Марсель Пруст

Из нравоучения, с коим ко мне обратился Бришо, маркиз де Говожо сделал вывод, что я дрейфусар. Так как сам он был крайним антидрейфусаром, то из вежливости к противнику он стал расхваливать какого-то полковника-еврея, который был всегда очень справедлив к одному из Шевриньи и добился для него заслуженного повышения. «А ведь у моего двоюродного брата совсем другой образ мыслей», — прибавил маркиз де Говожо; он не пояснил, что это за образ мыслей, но я догадался, что он такой же старый и так же грубо сколоченный, как лицо маркиза, образ мыслей, которого с давних пор придерживаются иные семьи в провинциальных городишках. — Так вот, знаете ли, по-моему, с его стороны это очень красиво!» — заключил маркиз де Говожо. Употреблял он это определение, однако, не в эстетическом смысле — в отличие от его матери и жены, которые применяли его только к произведениям искусства, хотя бы принадлежащим к разным его видам. Маркиз де Говожо пользовался этим определением чаще всего в тех случаях, когда, например, приветствовал изящную, но слегка располневшую женщину: «Как, вы за два месяца прибавили три кило? Вы знаете, это очень красиво!» На стол поставили прохладительные напитки. Г-жа Вердюрен предложила, чтобы каждый мужчина сам выбрал напиток, который он больше всего любит. Де Шарлю выпил стакан, поспешил вернуться к ломберному столу, сел и больше ни разу не встал с места. Г-жа Вердюрен обратилась к нему с вопросом: «Вы попробовали мой оранжад?» Де Шарлю, подойдя к креслу, очаровательно улыбнулся, поиграл губами и, покачивая бедрами, ответил звонким голосом, каким говорил редко: «Нет, я предпочел его соседку; по-моему, это земляничная; какая прелесть!» Странное дело: некоторые внутренние переживания выявляются в манере говорить или в жестикуляции. Если какой-нибудь мужчина верит или не верит в непорочное зачатие, или в невинность Дрейфуса, или в множественность миров, но хочет об этом умолчать, то ни его голос, ни его телодвижения не выдадут его мыслей. Но вот, послушав, как де Шарлю с улыбочкой, жестикулируя, произнес тонким голосом: «Нет, я предпочел его соседку, земляничную», — можно было предположить: «Эге, да он любит сильный пол!» — предположить с такой же уверенностью, с какой судья не колеблясь выносит обвинительный приговор ни в чем не сознавшемуся подсудимому, с какой врач приговаривает к смерти паралитика, который, может быть, даже и не подозревает, что он болен, но который допускает ошибку в произношении, дающую возможность определить, что он умрет через три года. Быть может, людям, угадывающим по тому, как мужчина говорит: «Нет, я предпочел его соседку, земляничную», что тут скрывается так называемая ненормальная любовь, не требуется углубленных познаний. Тут есть более непосредственная связь между внешним признаком и тайной. Не отдавая себе ясного отчета, мужчины чувствуют, что им отвечает милая улыбающаяся дама и что она как будто кокетничает, а производит она такое впечатление оттого, что готова отдаться мужчине, и оттого, что кокетничающий мужчина — явление необычное. Если б мы захотели облагородить подобного рода мужчин, то могли бы, пожалуй, нарисовать себе такую картину: будто во времена незапамятные некое число ангелоподобных женщин по ошибке было отнесено к мужскому полу, пребывая же в изгнании, вотще простирая крылья к мужчинам, которым они внушают физическое отвращение, они постигают искусство устраивать салоны, создают «домашний уют». Де Шарлю не стесняло то, что г-жа Вердюрен разговаривает с ним стоя, — он продолжал сидеть в кресле, чтобы быть ближе к Морелю. «Как по-вашему, — задала вопрос барону г-жа Вердюрен, — разве это не преступление: человек, который мог бы очаровывать нас своей игрой на скрипке, сражается в экарте? Ведь он такой дивный скрипач!» — «Он хорошо играет и в карты, он все хорошо умеет делать, он умница», — следя за игрой, чтобы давать советы Морелю, сказал де Шарлю. Надо заметить, что это была не единственная причина, вынуждавшая барона разговаривать с г-жой Вердюрен сидя в кресле. Его общественное сознание представляло собой своеобразную амальгаму: общественное сознание важного господина сочеталось в нем с общественным сознанием любителя искусств, в силу чего он, вместо того чтобы быть таким же учтивым, как всякий человек его круга, создавал себе нечто вроде живых картин в духе Сен-Симона, а сейчас он изображал из себя маршала д'Юкселя305, который, впрочем, занимал его и другими своими чертами и о котором рассказывают, будто его чванство доходило до того, что он, корча из себя неженку, не считал нужным вставать даже перед высшими придворными чинами. «А скажите, Шарлю, — спросила г-жа Вердюрен, уже начинавшая чувствовать себя с ним проще, — не знаете ли вы в вашем Сен-Жерменском предместье какого-нибудь старого разорившегося аристократа, который пошел бы ко мне в швейцары?» — «Как же, как же, знаю, — добродушно улыбаясь, ответил де Шарлю, — но рекомендовать я вам его не рекомендую». — «Почему?» — «Боюсь, что самые элегантные из ваших гостей дальше швейцарской не пойдут». Это была первая пикировка между ними. У г-жи Вердюрен она не вызвала особой настороженности. К сожалению, в Париже за первой пикировкой последовали другие. Де Шарлю по-прежнему не вставал с кресла. По его лицу промелькнула еле заметная улыбка, так как он убедился, сколь верны его мысли, которые он любил повторять: о влиятельности аристократии и о раболепстве буржуазии, — убедился на примере г-жи Вердюрен, которую он так легко себе подчинил. Казалось, Покровительницу нисколько не удивляла поза барона — она отошла от него, только когда увидела, что маркиз оставил меня одного. Но до этого г-жа Вердюрен решила выяснить, в каких отношениях де Шарлю с графиней Моле. «Вы мне сказали, что знакомы с графиней де Моле. Вы у нее бываете?» — спросила она, вкладывая в слова «Вы у нее бываете?» такой смысл, что графиня принимает его у себя, что она его до себя допускает. Де Шарлю ответил нараспев, с презрительной ноткой в голосе, нарочито отчетливо: «Иногда бываю». Это «иногда» заронило сомнение в душу г-жи Вердюрен, и она обратилась к барону с вопросом: «Вы там встречались с герцогом Германтским?» — «Что-то не помню». — «Разве вы не знаете герцога Германтского?» — удивилась г-жа Вердюрен. «Как же мне его не знать!» — ответил де Шарлю, и его губы искривила улыбка. Это была насмешливая улыбка, но так как барону не хотелось показывать свой золотой зуб, то он выпятил губы, и сейчас их выгиб долженствовал выражать благожелательность. «Почему как же вам его не знать?» — «Да потому, что он мой брат», — небрежным тоном сказал де Шарлю, повергнув г-жу Вердюрен в изумление и в состояние растерянности: она никак не могла уразуметь, издевается над ней ее гость, или он незаконный сын, а может быть, от другого брака. Мысль, что брат герцога Германтского может называться бароном де Шарлю, не приходила ей в голову. Она подошла ко мне: «Маркиз де Говожо вас только что приглашал на ужин. Вы, конечно, понимаете, что мне до этого никакого дела нет. Но не поехать к ним — это в ваших же интересах, уверяю вас. Прежде всего, там тоска зеленая. Если вы любитель ужинов с провинциальными графами и маркизами, о которых никто никогда не слышал, — ну, тогда, конечно, вы будете там блаженствовать». — «Должно быть, мне все-таки придется съездить к ним разок-другой. Но я особенно не располагаю своим временем — со мной здесь молоденькая девушка, моя родственница, я не могу оставлять ее одну (мне казалось, что благодаря мнимому родству мне легче будет выезжать с Альбертиной). Но вот насчет Говожо… я ведь уже ее познакомил с ними…» — «Ну, как знаете. Но только я вас предупреждаю: там на редкость нездоровый воздух; если вы схватите воспаление легких или у вас разыграется хороший наследственный ревматизмик — как, весело вам будет?» — «Но ведь там, говорят, очень красивые места?» — «М-м-м… Да, пожалуй. Но, по правде сказать, я в тысячу раз больше люблю вид отсюда на долину. А главное, я бы там не стала жить, даже если б нам за это заплатили, потому что для господина Вердюрена морской воздух — это пагуба. Если только ваша родственница нервная… Да ведь вы сами, по-моему, нервный… у вас бывают приступы удушья. Вот увидите: съездите один раз — потом целую неделю спать не будете, но уж тогда пеняйте на себя. — Не подумав о том, что она противоречит самой себе, г-жа Вердюрен продолжала: — Если у вас есть желание посмотреть на дом, — а дом недурен; сказать, что он красив, это было бы преувеличением, но он интересен, и этот старый ров, и старый подъемный мост, — приезжайте в тот день, когда и я буду там ужинать: один раз уж как-нибудь придется потерпеть, — приезжайте, а я постараюсь затащить туда весь мой кружок: вот тогда все будет очень мило. Послезавтра мы поедем на лошадях в Аранбувиль. Дорога чудная, там превкусный сидр. Поедемте с нами! Вы, Бришо, тоже поедете. И вы, Ский, тоже. Это будет пикник — мой муж все уже для него подготовил. Вот только я точно не знаю, кого он пригласил. Барон! Вы ведь тоже?» Барон не слышал нашего разговора, не понял, что речь идет о поездке в Аранбувиль, и так и подпрыгнул на месте. «Странный вопрос!» — насмешливо пробормотал он, покоробив г-жу Вердюрен. «Вот что, — обратилась она ко мне, — почему бы вам еще до ужина у Говожо не привезти к нам вашу родственницу? Она любит поговорить? Любит интеллигентных людей? Она симпатичная? Ну вот и отлично, превосходно. Приезжайте с ней. Ведь не одни Говожо существуют на свете. Я знаю, что они будут счастливы пригласить ее к себе, им никого не удается зазвать. Здесь она всегда может подышать свежим воздухом, встретиться с интеллигентными людьми. Во всяком случае, я надеюсь, что в следующую среду вы меня не подведете. Я слышала, что вы с вашей родственницей, с бароном и с кем-то еще собираетесь попить чайку в Ривбеле. Приезжайте оттуда к нам; как бы это было мило, если б вы приехали целой компанией! Сообщение — удобнее не придумаешь, дорога прекрасная; если хотите, я вышлю за вами экипаж. Не понимаю, что вас тянет в Ривбель. Там тучи комаров. Быть может, вам нарассказали, что Ривбель славится галетами? Мой повар делает их гораздо лучше. Я вас угощу нормандскими галетами, настоящими, и песочным печеньем, можете не сомневаться. Вам нравится эта гадость, которой потчуют в Ривбеле? Вольному воля, но у меня вы этого не получите, я моих гостей не отравляю, а если б и захотела отравить, мой повар не стал бы готовить эту неописуемую пакость и нашел бы себе другое место. Непонятно, из чего делаются тамошние галеты. Одна несчастная девушка, моя знакомая, наелась их, у нее началось воспаление брюшины, и через три дня она умерла. Ей было только семнадцать лет. Жаль ее бедную мать, — наморщив чело, с видом многоопытной и много пережившей женщины, печально проговорила г-жа Вердюрен. — Ну, бог с вами: поезжайте в Ривбель, если уж вам так хочется расцарапать себе горло и выбросить деньги на ветер. Но только уж я на вас надеюсь: ровно в шесть часов соберите всех и везите сюда, только смотрите, чтобы не разбрелись. Привозите кого угодно. Это я не всякому позволю. Но я уверена, что у вас друзья славные, я вижу, что мы друг друга понимаем. Не говоря уже о нашем «ядрышке», именно в среду у нас должны быть очень приятные люди. Вы не знакомы с этой малышкой, госпожой Лонпон? Она обворожительна, остроумна, в ней совсем нет снобизма, она вам понравится, вот увидите. Она должна привезти с собой целую ватагу друзей, — сочла нужным сообщить мне г-жа Вердюрен, чтобы я убедился на примере, что это хороший тон. — Посмотрим, кто из вас пользуется большим влиянием и кто привезет больше народу: Барб де Лонпон или вы. Если не ошибаюсь, к нам должны привезти еще и Бергота, — сказала она неопределенно, так как после заметки в утренних газетах о том, что здоровье этого большого писателя внушает самые серьезные опасения, приезд его к Вердюренам представлялся весьма сомнительным. — Словом, вы увидите, что это будет одна из самых блестящих моих сред; скучных дам я к себе не пущу. Но только не судите по сегодняшнему вечеру — он решительно не удался. Не спорьте; мне было еще скучнее, чем вам, я просто изнывала от скуки. Но ведь раз на раз не приходится! Я говорю не о Говожо — эти просто невыносимы, но некоторые светские люди производят на многих приятное впечатление — и что же? Мое «ядрышко» их совершенно затмило. Я слышала, что вы отзывались о Сване как о человеке интеллигентном. Прежде всего, на мой взгляд, вы сильно преувеличиваете, но я имею в виду даже не его характер, хотя я всегда считала, что он крайне антипатичен, замкнут, угрюм, — ведь он часто ужинал у меня по средам. Спросите кого угодно: даже рядом с Бришо — а Бришо далеко не орел, он хороший учитель в старших классах, которого я протолкнула в Академию, только и всего, — Сван казался ничтожеством. Он был до того бесцветен!» На мою попытку возразить г-жа Вердюрен ответила так: «Нет, тут я права. Я не хочу сказать о нем ничего дурного, раз он был вашим другом; он действительно очень вас любил, отзывался о вас прекрасно, но спросите у моего «ядрышка», сказал ли он хоть что-нибудь интересное на наших ужинах. А это все-таки пробный камень. Ну так вот, не знаю почему, но только со Сваном у меня ничего не выходило, ничего не получалось. Да и то, чем он мог бы похвалиться, он почерпнул у нас». Я начал доказывать, что он был очень умен. «Нет, вы это утверждаете только потому, что узнали его гораздо позднее меня. В сущности, он очень скоро приелся. На меня он наводил тоску. (Это означало: «Он бывал у Ла Тремуй и у Германтов, хотя знал, что я туда не вхожа».) Я могу вытерпеть все, кроме скуки. Что-что, а скуку я не выношу!» Считая нужным объяснить, кого она допускает в свой кружок, г-жа Вердюрен давала понять, что ею руководит страх скуки. Она все еще не принимала у себя герцогинь, потому что ей было не по силам скучать, — вот так же она, боясь морской болезни, не ездила по морю. Я подумал, что в словах г-жи Вердюрен есть доля истины; Германты, например, заявили бы, что такого дурака, как Бришо, они еще никогда не видели, а мне приходила в голову мысль, не выше ли он если не Свана, то уж, во всяком случае, тех, кто был пропитан духом Германтов, кто считал, что хороший вкус сказывается, между прочим, в том, чтобы не слушать его педантических побасенок, и кто получил достаточно нежное воспитание, чтобы они вогнали его в краску, и я задавал себе этот вопрос, решавшийся мною так же глубокомысленно, как христианин, находящийся под влиянием Пор-Рояля306 и старающийся постигнуть, что есть благодать, как будто ответ, который мне предстояло дать себе на мой вопрос, мог в известной мере прояснить мне свойство интеллигентности. «Вот вы увидите, — продолжала г-жа Вердюрен, — когда светские люди попадают в общество настоящих интеллигентов, людей нашего круга, тут-то они и саморазоблачаются: светский человек, самый умный в царстве слепых, здесь становится одноглазым. А люди из другого мира в его присутствии испытывают чувство скованности. И вот мне невольно приходит на ум: а что, если вместо того, чтобы собирать у себя разношерстное общество, от которого ничего хорошего не жди, устроить несколько вечеров подряд только для скучных, чтобы я могла вполне оценить мое «ядрышко»? Итак, вы приедете с вашей родственницей. С этим покончено. Отлично. Здесь по крайней мере вас обоих накормят. А в Фетерне — голод и жажда. Вот если вы любите крыс, тогда поезжайте туда немедленно: получите полное удовольствие. Вы можете там пожить сколько вашей душе угодно. Но только как бы вам не умереть с голоду. Во всяком случае, когда я туда выберусь, то перед отъездом поужинаю. А чтобы нам было веселее, заезжайте-ка за мной. Мы как следует закусим, а когда вернемся — еще раз поужинаем. Вы любите яблочный пирог? Да? Ну так вот, никто в мире не делает его, как мой повар. Видите, я же говорила, что вам необходимо пожить здесь. Ну так приезжайте и погостите. Знаете, у нас тут гораздо больше места, чем кажется на первый взгляд. Я об этом не распространяюсь, чтобы не налетали скучные люди. Вы могли бы пожить здесь с вашей родственницей. Здесь она подышит не таким воздухом, как в Бальбеке. Я утверждаю, что этим воздухом мне удавалось вылечивать безнадежно больных. Честное слово, я их вылечивала, и не последнее время. Ведь мне раньше приходилось жить совсем близко отсюда, то место я сама же и открыла, и платила я за него сущие гроши, а виды там необыкновенные, не то что в этой их Распельер. Я вам его покажу на прогулке. Но я признаю, что и здесь воздух в самом деле живителен. Но я не хочу об этом раззванивать, а то как бы парижане не полюбили мой уголок. Я уж на это не раз нарывалась. Одним словом, передайте вашей родственнице. Вам предоставят две прелестные комнаты окнами на долину, по утрам вам будет видно, как из полумглы выплывает солнце! А кто таком этот ваш Робер де Сен-Лу? — спросила г-жа Вердюрен с беспокойством: она слышала, что я собираюсь к нему в Донсьер, и боялась, как бы из-за этого я ее не «надул». — Лучше привезите его сюда, если только он не скучный. Я слышала, как о нем говорит Морель; должно быть, это один из его ближайших друзей, — сказала г-жа Вердюрен, но это была чистейшая ложь: Сен-Лу и Морель понятия не имели друг о друге. Услышав, что Сен-Лу знаком с де Шарлю, она вообразила, что их познакомил скрипач, и ей хотелось показать, что она обо всем осведомлена. — Может быть, он занимается медициной или литературой? Знаете, если вам нужна протекция на экзаменах, то Котар всемогущ, а для меня он сделает все. Что же касается Академии, если это понадобится потом, — сейчас, я полагаю, он еще не подходит по возрасту — то имейте в виду, что там я располагаю несколькими голосами. Ваш друг оказался бы здесь среди людей, родственных ему по духу; может быть, ему было бы интересно осмотреть самый дом. В Донсьере ничего любопытного нет. Словом, как хотите, как вам удобнее, — заключила она и больше уже не настаивала, чтобы я не вынес впечатление, будто она ищет великосветских знакомств, а еще потому, что образ правления, который она установила для «верных», то есть тирания, должен был по ее требованию именоваться свободой. — Что с тобой? — спросила она Вердюрена — тот, жестами выражая возмущение, направлялся к бревенчатой террасе, которая примыкала к гостиной и откуда открывался вид на долину, и при взгляде на Вердюрена можно было подумать, что он задыхается от гнева и ему хочется подышать свежим воздухом. — Тебя опять обозлил Саньет? Но ведь ты же знаешь, что он идиот, так не надо кипятиться и доводить себя до такого состояния. Я этого боюсь, — обратилась она ко мне, — ему это вредно, у него это вызывает приливы крови. Но я понимаю, что и иных случаях с Саньетом нужно ангельское терпение; надо всегда помнить, что мы принимаем его из милости. Меня, признаться сказать, его восхитительная глупость приводит в веселое настроение. Вы, наверно, слышали, что он изрек после ужина: «Я не умею играть в вист, но зато умею играть на рояле»? Очаровательно! Это верх остроумия, и потом, это ложь: он не умеет играть ни в карты, ни на рояле. Но мой муж, при всей его видимой суровости, человек душевно ранимый, добрый, и этот эгоизм Саньета, который только и думает, какое он произведет впечатление, выводит его из себя. Ну, полно, голубчик, успокойся, ведь тебе же говорил Котар, что это вредно для печени. И все это потом мне же придется расхлебывать, — опять обратилась ко мне г-жа Вердюрен. — Завтра Саньет приедет и будет нервничать, хныкать. Бедняга! Он очень болен. Но все-таки нельзя же из-за этого вгонять в гроб других. И даже когда он очень страдает, когда хочется его пожалеть, он отталкивает от себя своей глупостью. Ах, какой он болван! Ты ему скажи самым милым тоном, что после подобных сцен вы оба заболеваете, — так вот, пусть он больше не приезжает, он этого боится как огня, и твои слова подействуют на него успокоительно», — навинчивала своего мужа г-жа Вердюрен.