Горменгаст - Мервин Пик

Как вообще ей удавалось перебегать в липнувшей к ногам рубашке по каменной стене, да еще и так быстро, он не взялся б сказать. Длинные рукава хлопали ее по рукам, но так или иначе она ухитрялась раз за разом выпрастывать пальцы из складок, чтобы хвататься за выступы камня.

Теперь, когда Та скорчилась в тенях наверху, мокрая рубашка облепила ее, обратив тонкое тело девочки в подобие изваяния, и Титус, следивший за нею снизу, вдруг крикнул голосом, который ему самому показался чужим:

– Я друг тебе! Друг! Можешь ты это понять? Я лорд Титус! Ты слышишь?

Схожее с яйцом зарянки лицо, высунувшись из папоротников, уставилось на него, но ответа он не получил, если не считать таковым звук, напоминающий отдаленное шипение.

– Послушай, – снова крикнул он громче прежнего, хоть сердце его буйно билось, а слова давались с трудом. – Я искал тебя. Это понятно?., искал тебя… Ох, ну как ты не понимаешь! Я убежал… – Он на шаг подступил к стене, и теперь Та оказалась почти над его головой… – И я тебя нашел! Так поговори же со мной, Бога ради, хоть это ты можешь? Можешь?

Титус увидел, как ее рот раскрылся – в этот миг она могла оказаться гигантским фантомом, чем-то слишком нездешним, чтобы вместиться в земные размеры пещеры, чем-то не поддающимся измерению. И этот открытый рот стал ответом на его вопрос.

– Ну, говори же, – крикнул он, – можешь?

Но этого-то она и не могла, – звук, услышанный Титусом, не имел ничего общего с человеческой речью. Да и тональность его не позволяла думать, что он несет ответ, – пусть даже на собственном ее языке. То был одинокий, совершенно обособленный звук. С общением между людьми нимало не связанный. Странно высокий, обращенный к тому, кто его издал.

Непередаваемое восклицание Той до того далеко отстояло от любого привычного звучания человеческого голоса, что у Титуса не осталось сомнений – к человеческой речи Та не способна, мало того, она не поняла ни единого из произнесенных им слов.

Чем мог показать ей Титус, что он не враг, что не собирается мстить за кровь на своей щеке? Воспоминание о ране навело его на новую мысль, и он тут же опустился, не сводя с нее глаз, на колени и нащупал на полу камень; между тем, глаза Той с кошачьей неотрывностью следили за каждым его движением. Он видел, как напряглось ее дрожавшее под рубашкой тело. Когда пальцы его сомкнулись на камне, Титус встал и протянул вперед руку с этим оружием на открытой ладони. Должна же она понять, что теперь в его власти запустить в нее этой штуковиной. Миг-другой он показывал ей камень, а после отбросил его через плечо, и камень клацнул, ударясь о скальную стену за его спиной.

И все же ни единого выражения не пронеслось по ее веснушчатому лицу. Она увидела все, но, насколько мог судить Титус, увиденное ничего ей не объяснило. Однако, глядя вверх, он начал понимать, что она приготовляется сменить место или предпринять новую попытку к бегству. На сотую долю секунды глаза ее порхнули по пещере, словно сызнова запоминая опоры для ног и опасные полки, затем опять переметнулись с лица Титуса – но теперь уже на что-то за ним, по другую сторону пещеры. С быстротой мысли он оглянулся и увидел нечто совсем им забытое – два широких естественных дымохода в скале, ведших, начинаясь в двенадцати футах от выхода из пещеры, на вольный воздух.

Так вот что она задумала – и попытается проделать. Он знал, оттуда, где сейчас находится Та, добраться до круглых отдушин ей не удастся, а вот достигнув противоположной стены, она сможет запрыгнуть в верхний из дымоходов и выбраться по нему наружу, а там, без сомнения, вскарабкаться по мшистым, облитым водой скалам.

Ибо дождь все еще шел, образуя неотвратимый фон для всего, происходившего здесь. Они больше не сознавали ни его непрестанного гула, ни вскриков грозы, ни перемежающих их молний. Все это уже стало привычным.

И вот Та взметнулась в воздух и мгновенно перенеслась футов на шесть вправо, на полку пошире. Казалось, мускульных усилий это не потребовало. То был полет. Однако, приземлившись, она рванула рубашку Титуса, стягивая ее через голову, словно избавляясь от паруса, – но рубашка успела обвить ее во время прыжка и, на миг ослепленная тканью, закрывшей ей лицо, Та в мгновенной панике сдвинула ногу, переоценив ширину опоры, потеряла в темноте равновесие и с глухим вскриком рухнула с высоты.

Когда она прыгнула на полку пошире, Титус, словно притянутый волшебством ее полета, невольно рванулся за нею, оказавшись в итоге в нескольких футах от места, где она, утратившая равновесие, должна была удариться о пол. И прежде чем девочка пролетела расстояние большее ее роста, он уже замер под нею, подогнув колени, вытянув руки, растопырив пальцы и откинув назад голову.

Но то, что он поймал, оказалось до того бестелесным, что Титус свалился на пол от одного только потрясения, вызванного ее невесомостью. От удивления ноги его ослабли, словно обманутые весом, пусть даже малым, который он собирался принять. Он поймал перо, и перо сбило его с ног. Однако руки Титуса сомкнулись вокруг летуньи, бившейся под холодной, мокрой тканью, и он с гневной силой вцепился в Ту, навалившись на нее всем телом, поскольку они перекатились по полу и Титус подмял ее под себя.

Лица Той, слишком плотно опутанного тканью, Титус не видел, но рельеф его ощущал, пока моталась туда-сюда голова девочки, похожая на истертый морем стеклянный шарик, давным-давно потонувший в бесконечных волнах, – сходство нарушалось только рубцом ткани, натянувшимся поперек лба, перенимая очертания висков. Титус, воображение и тело которого сплавились в пульсациях похоти, с еще большей яростью прижал Ту правой рукой, а левой начал сдирать с нее рубашку, пока не высвободил лицо.

Лицо оказалось таким маленьким, что Титус заплакал. Яйцо зарянки: все тело Титуса ослабло, когда первый девственный поцелуй, трепетавший, жаждая высвобождения, на его губах, скончался сам собою. Он прижался щекою к ее щеке. Та не шелохнулась. Слезы текли. Титус чувствовал, как намокают его щеки. Он поднял голову. Он был сейчас далеко отсюда и знал – разрешение любви невозможно. То был своего рода триумф, породивший в нем тошноту.

Прижатая к земле голова Той отвернулась в сторону, взгляд зацепился за что-то. Тело напряглось. Миг назад оно таяло, подобное потоку в его руках, теперь же вновь затвердело, как лед.

Медленно обернулся он и увидел Фуксию: дождевая вода текла с нее, мокрые волосы змеями свисали на спрятанное в ладонях лицо.

III

Внезапно Титус понял, что лежит один. Кулак его сжимал рукав от рубашки, но Та исчезла.

Он забыл о существовании какого бы то ни было другого мира. Мира, в котором у него были мать и сестра, в котором сам он был графом. Забыл о Горменгасте.

И тут услышал пронзительный насмешливый крик, который ему предстояло запомнить навек. Вскочив на ноги, Титус, пошатываясь, подбежал к выходу. И увидел Ту: она стояла под ливнем по колено в воде, голая, как сам этот ливень. Молнии полыхали теперь непрестанно, освещая ее так, что она казалась твореньем огня, язычки которого пробегали по ней в желтоватом полусвете.

Он вгляделся в нее, и некий исступленный восторг обуял его. Утраты он не ощущал – только слепую хвастливую гордость тем, что держал в объятиях это нагое создание, которое снова выкрикнуло нечто издевательское на своем языке.

Все было кончено. Титус всем существом своим сознавал: большего, чем он уже получил, ждать невозможно. Зубы его впились во мраке в темную сердцевину жизни. Он смотрел на Ту почти с безразличием, – ибо все ушло в прошлое, а настоящее было ничем в сравнении с блеском его памяти.

И тогда из сердца грозы вырвался палящий огонь и, прорезав ослепший лес, испепелил Ту, как будто она была всего лишь сухим листом, подвернувшимся ему на пути, и что-то взвилось в Титусе, осознавшем, что мир навсегда лишился ее, – что-то отлетело прочь – или сгорело, как сгорела она. Что-то умерло – да так, словно его никогда и не было.

В семнадцать лет он вступил в другую страну. Юность – вот что умерло в нем. Отрочество обратилось в воспоминание. Он стал мужчиной.

Развернувшись, Титус возвратился туда, где стояла, прижавшись к стене, сестра. Говорить ни он, ни она не могли.

Сколько было в ней человеческого, жалкого! Когда Титус разделил упавшие ей на лицо длинные пряди и увидел, насколько она беззащитна, когда Фуксия оттолкнула его руку и на лице ее проступило усталое разочарование женщины, вдвое старшей, – вот тогда он осознал свою силу.

В час, когда ему полагалось бы надломиться под гнетом того, что он сию минуту увидел, – под гнетом смерти его воображения – он не обнаружил в себе ни единой крупицы горя. Он был самим собой. Человеком, впервые в жизни узнавшим свободу. Узнавшим, что жить можно по-разному, не только так, как живут в огромном его доме. Приключение закончилось. Он опустошил яркий кубок романтической любви – опустошил единым глотком. Сверкающие осколки кубка разбрызгались по полу. Но в красоте и в уродстве, во льду и в пламени, на языке и в крови он мог все начать заново.