Джозеф Антон - Салман Рушди

Он подписал исправленный документ и дал его Эссауи. Шестеро «судей» тоже его подписали. Потом — объятия и поздравления. Дело было кончено. Его точно вихрем кружило, он был сам не свой, потерян, ослеплен тем, что сделал, и он понятия не имел, куда его несет это торнадо. Он ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Полицейские вывели его из комнаты, лязгали, открываясь и закрываясь, двери в подземном коридоре. Потом дверь машины: открылась — закрылась. Его повезли обратно в Уимблдон. Там его ждала Элизабет, нежная, любящая. В животе у него все бурлило. Он пошел в уборную, и его вывернуло наизнанку. Тело понимало, что натворил ум, и выражало свое мнение.

Во второй половине дня его отвезли на пресс-конференцию, и он постарался придать голосу уверенность. Были интервью для радио и телевидения, с Эссауи и без. Что он говорил — он не запомнил. Но он отчетливо слышал внутренний голос: Ты лжец. Ты лжец, трус и дурак. Позвонила Самин. «Ты что, спятил? — кричала она в трубку. — Что ты творишь?» Да, ты спятил, говорил ему внутренний голос. И ты понятия не имеешь, что творил, творишь и еще способен натворить. Он потому продержался так долго, что мог, положа руку на сердце, подтвердить каждое написанное или произнесенное слово. То, что он писал, он писал серьезно и честно, и все, что он говорил об этом, было правдой. А сейчас он своими руками вырвал у себя язык, лишил себя возможности оперировать словами и идеями, естественно ему присущими. До этого момента его обвиняли в преступлении против веры других людей. Теперь он обвинил себя — и признал виновным — в преступлении против себя же.

А потом было Рождество.

Его отвезли в полуподвальную квартиру Полин на Хайбери-Хилле, и туда же доставили Зафара, чтобы провести рождественское утро вместе. Часа через два Зафар поехал обратно к матери, а они с Элизабет отправились в Уондсворт к Грэму Свифту и Кэндис Родд. Это было у него второе Рождество в их компании. Они были радушны, как всегда, и аккуратно обходили случившееся накануне, чтобы не портить рождественское настроение, но он видел озабоченность в их глазах — точно так же, как они, он был уверен, видели в его глазах смятение. Следующий день он провел у Билла Бьюфорда в его маленьком домике в Кембридже, и Билл закатил там настоящий пир. Эти моменты были островами в бурном море. Потом все его дни были заполнены встречами с журналистами, его уши глохли от новостей. Он говорил с представителями британской, американской и индийской прессы, с персидским отделом Всемирной службы Би-би-си, давал по телефону интервью британским мусульманским радиостанциям. Каждое произнесенное им слово вызывало у него отвращение. Он трепыхался на крючке, который проглотил так охотно, и его тошнило. Уж он-то знал правду: он не более религиозен сейчас, чем был несколько дней назад. Чистейший оппортунизм — вот к чему все сводилось. И он даже не принес результата.

Поначалу казалось, что может принести. Верховный шейх каирской мечети Аль-Азхар выступил в его поддержку и «простил ему грехи»; королевский адвокат Сибгат Кадри выразил желание встретиться с генеральным прокурором и обсудить возможность судебного преследования Калима Сиддики. Но Иран по-прежнему был непримирим. Хаменеи заявил, что фетва останется в силе, даже «если Рушди превратится в самого благочестивого человека за все времена», тегеранская газета, придерживавшаяся жесткой линии, посоветовала ему «готовиться к смерти». Сиддики усердно все это повторял точно попугай. А потом «паддингтон-гринская шестерка» начала отступать от соглашения. Шейх Гамаль потребовал полного изъятия «Шайтанских аятов» из продажи, чего он и другие участники встречи согласились не делать. Прихожане мечети в Риджентс-парке подвергли Гамаля и его помощника шейха Хамеда Калифа резкой критике, и под ее давлением те стали сдавать позиции. Саудовцы и иранцы выразили «негодование» из-за того, что в попытке достичь примирения участвовал член египетского правительства, и Махгуб, боясь лишиться должности, тоже дал задний ход.

А 9 января 1991 года, в день, когда Элизабет исполнилось тридцать, его в полдень посетил мистер Гринап и сумрачно сказал: «Мы полагаем, что опасность для вас в настоящее время увеличилась. Получены достоверные данные о конкретной угрозе. Мы их анализируем и поставим вас в известность в надлежащее время».

Он хотел, чтобы его любили, и это желание завлекло его в ловушку; он сделался глуп и слаб и теперь расплачивался за это.

V. «Так долго внизу, что низ уже кажется верхом»

Был день рождения Элизабет, и он приготовил ради праздника индийское блюдо. К маленькому званому ужину в Уимблдон были приглашены Гиллон, Билл, Полин и Джейн Уэлсли. Он хотел в этот вечер порадовать Элизабет. Она давала ему так много, а он мало что мог ей дать. Но приготовить угощение — это он мог хотя бы. Про то, что услышал от Гринапа, он никому не сказал. Для этого еще будет время. Тот день, 9 января, он хотел посвятить любимой женщине. Они были вместе пять месяцев.

После ее дня рождения он заболел. Несколько дней пролежал с высокой температурой. Новости, личные и мировые, казались ему, горячему и дрожащему от озноба, частью его болезни. Сьюзен, помощница Эндрю, говорила с Мэриан, и та сказала, что у нее все в порядке, — так, без сомнения, оно и было, но он не мог сейчас обращать на это внимания. Полицейские сказали, что из-за «конкретной угрозы» передвижения придется еще сильней ограничить. Его приглашали в разные телепрограммы — «Уоган», «Время вопросов», — но это не было ему позволено. Его просили выступить перед группой депутатов палаты общин, но полицейские отказались везти его в Вестминстерский дворец. Несколько частных вечеров в домах друзей — вот и все, что ему могли разрешить. Он знал, что не смирится с этим, но в тот момент чувствовал себя слишком прохо, чтобы спорить. Поздно вечером, когда он лежал в лихорадке, телевидение сообщило о начале войны в Персидском заливе, о грандиозной воздушной атаке на Ирак. Ирак, в свой черед, атаковал Израиль ракетами «Скад», которые чудесным образом никого не убили и, к счастью, не были оснащены химическими боеголовками. Дни проходили в полубреду — они состояли из сна, лихорадки и картин точечных бомбардировок. Были телефонные звонки — иногда он брал трубку, иногда нет, — было много плохих сновидений, но главное — его непрестанно мучило его заявление о том, что он «стал мусульманином». Самин очень трудно было это переварить, и некоторые из звонков были ее. Два года он двигался к «сердцу тьмы» и теперь был именно там — в аду. Он смутил всех своих друзей и принудил себя стоять, улыбаясь, бок о бок с теми, кто обливал грязью его и угрожал другим, кто, по существу, поддержал иранскую угрозу расправы с ним, которую, к примеру, Икбал Сакрани назвал «божественным воздаянием». «Интеллектуал» Тарик Модуд прислал ему письмо, где высказал мнение, что ему не следует больше поднимать вопрос о фетве. «Мусульмане находят это омерзительным», — писал Модуд. Запад воспользовался фетвой, чтобы демонизировать мусульман, поэтому, мол, «омерзительно» с его стороны возражать против нее и дальше. Этот самый Модуд строил из себя умеренного, но лицемерие такого рода лишало его способности мыслить логически. И этим людям он не мог теперь бросить вызов, потому что своими руками вырвал у себя язык. Другой «умеренный», Акбар Ахмед, позвонил сказать, что сторонники жесткой линии, возможно, будут постепенно смягчаться, но он должен быть «очень покладистым», быть «садха [бесхитростным] мусульманином». Он ответил, что не готов жрать дерьмо в неограниченных количествах.