Каторга - Влас Дорошевич

Убийство начальника - "за это веревка", и вот почему каторга со страхом смотрит на человека, который через два года сдержал "раз данное слово".

Пазульский был приговорен к повешению. Он сидел в тюрьме и ждал.

- Страшно?

- Томительно. Скорей бы! - думаешь. Ну, чего тянуть? Повесили бы - и к стороне.

Как и большинство, как почти все "настоящие преступники", он, хотя и в Бога не верит, но суеверен.

- Снился мне сон: столб высокий-высокий. "К чему бы, думаю? Значит, меня завтра повесят!" Так и вышло. Приносят вечером чистое белье, значит, утром казнь!

Пазульский отказался от духовника и на эшафоте всех поразил. Он оттолкнул палача.

- Не хотел, чтобы палач руками дотрагивался, противно было.

Взбежал на западню и сам на себя набросил петлю.

Пришлось кричать ему:

- Стой! Стой!

Ему прочли помилование.

- Тут уж замутилось у меня перед глазами, все поплыло, уплыло, говорит Пазульский.

Смертная казнь была заменена каторгой без срока. Пазульского отправили в Сибирь; на одном из этапов он "сменился" с каким-то маловажным арестантом, проигравшимся в карты. Тот пошел под именем Пазульского, а Пазульский бежал и вернулся на юг.

Но "подвиги" Пазульского, его "казнь" слишком нашумели на юге. Его узнали, поймали, обвинили.

- Всякая собака меня знала! Немудрено. Эта известность-то меня и погубила.

Пазульский был приговорен в Одессе к двенадцати годам "испытуемости", ста плетям и трем годам прикования к тачке.

Так он попал на Сахалин.

Он сидит в самом страшном номере Александровской кандальной тюрьмы. На табличке с фамилиями, висящей около двери этого номера, значится все:

- Без срока... Без срока... Без срока...

Тут собрана "головка" кандальной каторги.

И Пазульский держит всех этих людей в полной зависимости и нравственной, как человек, лишенный страха, и материальной: он занимается ростовщичеством.

Страшный этот старик. Он сидит в своем темном углу, словно огромный паук, который держит в своей паутине девятнадцать бьющихся, жалобно пищащих мух.

- Вот, - сказал он мне как-то, показывая на маленькие углубления: вдавленные места в дереве на его месте, на нарах. - Знаете что это?

- Что?

- Это я пролежал!

Плебей

Если Пазульский - аристократ каторги, то Антонов, по прозвищу Балдоха, презреннейший из ее плебеев.

Вся кандальная относится к нему с обидным пренебрежением.

И не то, чтобы он сделал что-нибудь, с точки зрения каторги предосудительное, а так, просто:

- Что это за человек! Ни Богу свеча ни черту кочерга! Одно слово Балдоха!

Специальность Балдохи было - душить.

Он передушил на своем веку...

- Постой! Сколько? - спрашивает сам себя Балдоха, загибает корявые пальцы и всегда сбивается в счете.

- Душ одиннадцать!

И никогда не видал денег больше десяти рублей.

Антонову-Балдохе пятьдесят четыре года, на вид под сорок, по уму немного.

Фигура у него удивительно нескладная, лицо корявое и вид нелепый.

Он родился в Москве, на Хитровке. Ни отца ни матери не знал. Вырос в ночлежном доме.

Высшая радость жизни для него - портерная.

- А что, Балдоха, здорово бы теперь тебе в Москву?

- На Грачевку бы! В портерную! - улыбается во все лицо Балдоха. - Ах, город хороший! Сколько там портерных!

Когда он хочет рассказать что-нибудь необыкновенно величественное из своей прошлой жизни, он говорит:

- И спросил я себя, братцы вы мои, пива полдюжины!

Говорит он на своем особом языке: смеси Хитровки, каторги, языка нищих и языка арестантов.

Человек для него - "пассажир". Он не просит, а "по пассажиру стреляет". Не душит, а "баки заколачивает". Маленький воровский ломик у него - "гитара". Часы или "луковица", или "подсолнух", глядя по тому, серебряные или золотые.

- Звездануть пассажира гитарой по становой жиле да подсолнух слямзить. Куда как хорошо!

- Дозвольте вас, ваше высокое благородие, подстрелить! - говорит он, прося гривенник.

Он, случалось, "брал" и "подсолнухи" и бриллианты, но он всю жизнь свою проходил в опорках: "взяв" хорошую вещь, шел к покупщику краденого, и ему давали за вещь, стоящую сотни рублей:

- Рупь, много два!

Он сейчас же пропивал, и на утро просыпался опять голодный, холодный, раздетый.

Он не то, чтобы был пьяницей. Но он не привык к тому, чтобы у него была какая-нибудь собственность, и когда товарищи "для работы" справляли ему чуйку синего сукна, сапоги с набором, картуз, он сейчас же, по окончании "дела", сбывал это и возвращался в "первобытное состояние".

Московские старожилы помнят еще знаменитую, свирепствовавшую когда-то в Замоскворечье шайку "замоскворецких баши-бузуков", как их прозвали.

Шайка держала москвичей в страхе и трепете. С прохожих по вечерам, в глухих переулках, срывали шапки, отрывали воротники у шуб, стаскивали часы. Обыкновенно прохожего в глухой местности настигал лихач, с лихача соскакивали двое, грабили прохожего, вскакивали в сани, лихач ударял по лошади, и поминай, как звали.

Кроме этих наглых, открытых грабежей, беспрестанно случались убийства.

Душили богатых, одиноких людей, исключительно старообрядцев.

- Почему староверов? - спросил я у Балдохи, героя всех этих похождений.

- Столоверов-то? Потому "подводчик"-портерщик - столовер был. Он своих всех и знал.

В шайке этих "баши-бузуков" Балдоха был специалистом-душителем.

По большей части он нанимался сдельно: задушить, - платье справить и десять рублей.

- Почему же это так? Ремесло это твое, что ли?

- Известно, рукомесло.

- Что же ты учился ему, что ли?

- Известно, учился. Без науки ничего нельзя.

- Где же ты учился?

- А по портерным. Сидит какой выпивший около стенки. Сейчас его за машинку и об стену головой.

- Насмерть?

- Зачем насмерть! Я не вовсю. А так только, чтобы пассажира взять, чтобы и не пикнул. Не успел, то есть.

- А другие-то, что же, без тебя этого сделать не умели, что ли?

- Умели. Да с другими страшно. А со мной ничего. Говорю: пикнуть не успеет. Вы, может, слышали, в Орле такое дело было, бриллиантщика обобрали и мастера задушили. Мое было дело. Меня в Орел нарочно возили. На всякий случай был взят. Думали днем сделать дело с "преступлением", а вышло вечером. Забрались это в магазин они, а я за дверью стою, за задней, караулю. Только идет вдруг мастер. Он при магазине жил. И ведь как! Перегородка, а за перегородкой другая квартира, а там белошвейки сидят, песни играют. Все от слова до слова слышно. Дохнет, - услышат. Тут нужна рука! Отпер это он дверь, отворил только, я его за машинку взял и наземь положил. Хоть бы дохнул! Я его на пол сложил, а за перегородкой песни играют. Так ничего и не слыхали!

Говоря о своем "умении", Балдоха удивительно воодушевляется, и однажды, показывая мне, как это надо проделывать, как-то моментально подставил мне сзади ногу, одной рукой обхватил за талию, а другую поднес к горлу.

Я не успел, действительно, мигнуть, как очутился, совершенно беспомощный, у него в руках.

Балдоха побледнел, как полотно, весь затрясся, поставил меня на ноги и отскочил.

- Ваше высокоблагородие!.. Простите!.. Ей Богу, я вас не хотел... Так, в разговоре...

Он хотел броситься в ноги. Мне долго пришлось его успокаивать.

Он положительно "любил свое дело". Да, впрочем, это ведь единственное дело, которое он и знает. Единственный его ресурс. Когда его уже очень изведет каторга, - у него есть только одно средство обороняться:

- Возьму за машинку, однова не дохнешь.

Кроме этого "своего дела", Балдоха знает еще грамоту. Он выучился в исправительном приюте.

- Она-то меня и сгубила!

"Баши-бузуки" были открыты, благодаря Балдохе.

С товарищем он явился к одному одинокому старообрядцу-леснику будто бы покупать дрова.

Среди разговора Балдоха задушил старика, обыскали труп, переломали все в квартире, - ничего не нашли.

На следующий день, читая в портерной газету, он прочел и про это убийство:

- "Деньги, что-то около тридцати тысяч, были спрятаны за голенищами у покойного и остались нетронуты".

Балдоха расхохотался.

- Чего хохочешь? - спросил портерщик.

- Да как же! Столовера какие-то вчерась в Сокольниках убили, везде денег шарили, а деньги-то за голенищем у его были!

"Убийство в Сокольниках" наделало страшного шума в Москве. Полиция была поставлена на ноги. От портерщика узнали про подозрительный смех Балдохи; забрали его, уличили.

- Но неужели ты так спокойно ходил на такие дела?

- А то еще как же? Так-то, известно, оно нескладно. Так я всегда перед "делом" стакан водки пил. Для полировки крови.

Как сносит он каторгу?

Как-то я спросил его что-то про тюрьму.

- Тюрьма? Ничаво тюрьма! Чисто ночлежный на Хитровке.

Отцеубийца

Маленькая, чрезвычайно опрятная каморка. У окна, в очках, старик портняжит и мурлыкает про себя что-то "духовное".

При нашем появлении, - мы с доктором Лобасом обходили в посту Дуэ и дома "вольных", не живущих в тюрьме, каторжан, - он встал, поклонился чрезвычайно учтиво, не по-каторжному, и сказал: