Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Борис Пильняк

На Урале, на заводе и на рудниках князя Сан-Доната, граф Демидов тож, – на Вагульской улице под Шайтанской горой в трехоконном доме жила семья шахтера Широких. Сын Дмитрий, одним из первых воспоминаний запомнивший, как пороли отца, – навсегда помнил, как сыну хотелось все, что угодно – лечь вместо отца на скамейку, пойти вместо отца в шахту, подставить руку под кран кипящего самовара, – все, что угодно, чтобы отцу было легче. Теперь Дмитрию шел семнадцатый год. Он уже работал в шахте. Пришло письмо из России, – собиралась приехать тетка Арина, сестра отца, с детьми, после того, как ее мужа повесили, – спрашивала, можно ли приехать? – Писал письмо двоюродный брат Климентий. Мать и отец плакали, получив письмо, о гибели родственника – и совещались о куске хлеба для родственников, – Пятый год прошел, рабочих вновь прижимал кусок хлеба, решили родственников звать. Дмитрий написал ответное письмо.

И родственники приехали.

Отец Алексей Николаевич с сыном Дмитрием, попросив лошадь у соседа-конника, ездили на станцию. Брат и сестра не виделись восемнадцать лет, встретились родными и незнакомыми, расплакались. Мать Мария Никитишна приготовила пироги с рыбой и чай с сушеной малиной. Мать Арина Николаевна все же привезла подарки, несмотря на нищету после гибели мужа, – Марии Никитишне – шаль, Алексею Николаевичу – форменную новую железнодорожного образца суконную шинель, оставшуюся от мужа, Дмитрию – записную книжку, по совету Климентия.

За чаем и за пирогами сидели – и родственниками, и незнакомыми. Мать Арина Николаевна рассказывала – то немногое, что она знала о московском восстании, о суде и о виселице мужа. Отец Алексей Николаевич рассказал о забастовках Пятого года, о собраниях за Красным камнем, о казачьих и полицейских расправах, кого из соседей надо остерегаться, кто – свои. И плакали по-родственному, и сторожились друг друга, ознакамл иваясь.

Рассказала мать Мария Никитишна:

– Шумим, шумим!., я сама на демонстрации бегала, чего только не было!.. Теперь вон и казаков им мало, дирекции, – ингушей нагнали. Ихняя верх берет. И до чего додумались? – не дают деньгами в конторе, как при крепостном, – талонами дают. Директор Брюге говорит, – нету денег, потратились на Пятый год, вот продадим Салдинскую ветку, железную дорогу, значит, тогда расплатимся, – а вчера сказал, дом в Петербурге продавать будут для расплаты с рабочими, очень уж обеднял Демидов… Дают талоны, а на рынке их не берут. Придешь, купец спрашивает, – на талоны? – «Да». «Куплю твои талоны по двадцать копеек за рубль!»… – А другой– смилуется, говорит, – «на много ли талонов? на пятнадцать рублей? – муки небось надо? – бери зато конфетов!» – Просишь его, сватаешься, торгуешься, – даст мешок, а на остатки на девять рублей залежалой бакалеи насует… Что наши некоторые делают? – идут в контору и прикидываются – у кого корова сдохла, у кого печь провалилась, – молят, им дают деньгами… Я тоже придумала, к попу ходила, говорю, – «напиши, батя, записочку, покойник у меня», – про твоего мужа помянула, не сказала, конечно, что и как, – дала бате рубль, написал… Вот мы тебя и потчуем за упокой души…

Женщины поплакали, обнявшись. Разговаривали за чаем медленно, только старшие.

Дмитрий с Климентием после чая вышли на улицу. Климентий никогда не видел гор и смотрел поверх улицы.

– Ты нам ответное письмо писал? – спросил Климентий.

– Я, а что?

– Грамотно пишешь.

– Ты тоже грамотно.

– Я о тебе, как родился, все время слышал от отца и от матери. Есть, мол, такой замечательный вольный да высокий Урал, и есть на Урале брат Дмитрий… Не знаю почему, а всегда очень приятно было об этом думать… Думал про тебя как про друга…

Светила луна. Улица, уходившая в гору, лежала в тяжелых снегах. Внизу, у плотины горели электрические фонари литейного, горели электрические фонари на горах, у отвалов.

– А ты про Фому Талышкова ничего не слышал? – спросил безразлично Климентий.

Дмитрий насторожился.

– Про кого?

– Фома Талышков, рабочий с меднорудного.

– А тебе зачем?

– Есть у вас такой, в вагоне разговаривали.

– Кто разговаривал?

– Атак, рабочие…

– Кажись, есть… особенно не слыхал.

– Покажи, где живет.

– Особенно не знаю… На Тагильской или Напольной…

В сумерки на другой день Климентий постучался в приземистый дом на Напольной улице. Из-за двери спросили:

– Кто?

– Да если не запамятовал, – голову проломили… Дверь отперли. Высокий рабочий сказал, оглядывая Климентия.

– Не признаю что-то…

– Леонтия Владимировича Шерстобитова помните? На лице рабочего появился страх.

– Да, ведь, он…

– Вы и есть товарищ Талышков?

– Да.

– Леонтий Владимирович действительно убит в Московском восстании, я вот к Вам пришел за него, два года добирался…

На второй день после знакомства с Талышковым, в субботу во время всенощной, чтоб было незаметней, – Климентий позван был на партийное собрание. Дома Климентий сказал, что идет погулять. На углу Тагильской и Напольной Климентия ждал Талышков. Вдвоем они, не разговаривая, в нескольких шагах друг от друга, пошли в поле к горам. Собрание заседало на заброшенном кирпичном заводе, в обжигной яме, без огня, во мраке. Собралось человек сорок, говорили о талонной системе капиталистов, о борьбе с нею, прочитали при свечке проект воззвания против талонов, решили размножить. Председательствовал Талышков – товарищ Фома. Рядом с Климентием вспыхнул огонек папиросы, и Климентий узнал брата Дмитрия, – отодвинулся от него. Разошлись уже запоздно. Расходились по одному, по двое, не оглядываясь. Климентий вышел вслед Дмитрию, – прошед шагов десять сзади, нагнал, крепко положил руку на плечо. Дмитрий не испугался, обернулся, – лицо выражало суровость, суровость сменилась радостью.

– Клим, ты?

– Я!

Светила поздняя луна. Друг против друга в пустом поле стояли два счастливых человека и счастливо смотрели друг другу в глаза.

– Друг?!

– Друг!

– Так это ты чего ж?!

– А ты чего?..

– Так я ж тебя спрашивал о товарище Фоме?!

– А откуда ты его знал?!

– Большевики, значит, – братья?!

– Явно!

– Друг?!

– Друг!..

Братья счастливо смотрели друг другу в глаза. Заговорил Дмитрий:

– Ты сказал, – как родился, все время слышал обо мне, есть, мол, у тебя брат Дмитрий. Мне тогда совестно показалось за тобой повторять, а теперь скажу другу. Я тоже так – есть у меня брат Клим, живет в России, и приятно… А сейчас – друга нашел!..Ты меня похвалил, – грамотно пишу. Видишь? – Дмитрий вынул из-за пазухи, показал сложенный лист бумаги. – Воззвание, которое обсуждали. Будем вместе на гектографе отпечатывать, ошибки исправим, раз грамотные!..

– Я тебя нарочно на собрании не окликивал, хоть и видел, отодвинулся от тебя, – нарочно сзади по плечу ударил, – лучше всего человека узнаешь, когда сзади положишь руку ему на плечо, трус даже на солнышке вздрогнет, шкура у него задрожит… Ты не дрогнул!..

Климентий схватил брата под мышки, поднял, повернулся с ним вокруг себя, как вокруг оси, – поставил на снег, ударил по плечу, –

– Заживем?!

Товарищи долго в тот вечер ходили по морозной ночи, ушли в горы, в сосны, в снег, далеко от человеческого жилья, чтобы никто не слышал их слов. Каждый хотел все рассказать о себе, чтобы друг стал участником его дел. Все же об Анне Климентий не сказал ни слова. Им было очень весело, братьям, друзьям, единомышленникам. Ночью же, когда все уснули, хоронясь от всех, Климентий вздул лампу и писал Анне – о друге…

Фома Талышков нашел работу Климентию в меднолитейном у мартенов. Партия же – Фома Талышков с товарищами – нашли комнату для Климентия, где под половицами спрятан был ящик гектографа. Мать Арина Николаевна с младшими осталась у брата Алексея, пошла на отвалы сортировщицей. Как в комнате Леонтия Владимировича, стол у Климентия покрывал громадный совершенно чистый лист промокательной бумаги, лежали книги, Климентий купил себе настольную лампу. За стенами сорокаградусными морозами в тяжелых снегах проходили уральские ночи. Ночами Дмитрий и Климентий трудились над гектографом. В сизые рассветы Климентий шел к мартенам. В праздничные дни, в отдыхи Дмитрий и Климентий говорили о Якове Свердлове, о Леонтии Шерстобитове, о революции, о будущем, о Пятом годе в Камынском депо. Климентий написал Андрею Криворотову, просил книг, Андрей прислал арцыбашевского «Санина», сообщил, что эта книга запрещена. Товарищ Андрей, он же Яков Михайлович Свердлов, прислал Климентию тогда, услыхав, что Климентий ищет книг, целый ящик с замечательными книгами.

Через месяц после приезда Климентия, в феврале, товарищ Фома Талышков погиб. Он шел с собрания от Масленникова, собирались в подвале для картошки под домом, разошлись часов в двенадцать. Недалеко от его дома пировали свадьбу, веселились, играли на гармонике. У ворот стоял знакомый, проветривался, пригласил зайти. Талышков зашел, пробыл недолго. Когда он вышел оттуда и пошел домой, за воротами его ударили сзади поленом по голове. Он потерял сознание. Его били поленами и ногами. Его оттащили от свадебного дома, чтоб там не заметили избиения и не вступились. Талышкова бросили около его ворот. Его били переодетые полицейские – и рассчитывали, должно быть, что он убит. Его подобрала жена. Дома он пришел в сознание на третий день, стал поправляться – и на десятый день его подняла с постели полиция в тюрьму, где он и умер. Тогда же арестовали Масленникова. Товарищ Андрей – Яков Михайлович Свердлов – скрывался в Екатеринбурге. Климентий и Дмитрий вдвоем написали, отпечатали на гектографе, рассыпали по поселку правду о смерти товарища Талышкова. И в ту ночь, когда Климентий и Дмитрий, полные возмущения и ненависти, печатали этот скорбный листок о товарище Фоме, – Климентий рассказал Дмитрию об Анне, о своей любви… Занавеска на заснеженном окне Климентия и лампа на столе у окна стали условными знаками явок – вместо приземистых оконцев Талышкова… Брат Дмитрий был – другом.