Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

Старик взял в руки свою палку, осушил стакан до последнего глотка, пожал Роберту руку и вышел.

* * *

В один прелестный вечер, когда солнце садилось за шхерами, Текла сидела в гроте возле пруда и наблюдала за тем, как белые чайки на лету окунались в зеркальную поверхность воды, отражавшей розоватое вечернее небо. Видно было, что тяжело у нее на душе; нога беспрестанно ударялась о песок; будто она хотела кого-то раздавить; это доказывало ее внутреннее беспокойство.

За последние дни ничего заслуживающего внимания в замке не произошло, но полное безделье давало Текле возможность обдумать свое положение, и в полной тишине, когда улеглось восторженное впечатление первых дней, она стала примечать многое такое, на что раньше не обращала внимания. Она заметила, между прочим, что Эбба стала с нею менее любезна, а барон Магнус стал более настойчиво и неотступно оказывать ей всяческие любезности, что слуги открыто стали выказывать ей нерасположение и иногда даже позволяли себе непочтительные выражения по ее адресу.

Приняв все вместе взятое во внимание, она пришла к заключению, что пробыла в замке слишком долго. Однако, когда она еще накануне заговорила о своем решении уехать, Эбба клялась ей, что она не может быть в тягость, и настойчиво просила ее отложить отъезд.

Теперь, думая о том, что она почувствовала в то мгновение, когда решилась уехать, в ее воображении предстал образ молодого барона Магнуса. Он же глядел на нее глазами, которые приковывали ее к нему; она чувствовала свою внутреннюю связь с ним, чувствовала, как была пропитана его духом. Она знала, так ей казалось, что в день, когда она больше не увидит его, она умрет.

Все остальные мысли о возможности видеть его всегда, о последствиях ее любви, если она обнаружится, о недовольстве Эббы, о мести мужа и о законном преследовании — ничто не могло осилить единственного чувства любви к нему.

За весь этот день она ни разу с ним не встретилась наедине, и ею овладела такая жажда его увидеть, что она, считая, что от ее лишь желания зависит притянуть его к себе, упорно стала смотреть в одну точку в конце липовой аллеи. Глаза широко раскрылись, зрачки то расширялись, то сокращались, как будто она вдали ловила какой-то предмет, подобно морским медузам, втягивающим в себя свои жертвы с помощью судорожных движений своего круглого тела, лицо ее стало бледное, безжизненное, и она долго простояла так, напрягая все мускулы. Вдруг она подняла руку и начала тихо манить отсутствующего; затем приподняла вторую руку, и обе руки, казалось, тянули невидимые вожжи; губы шептали тихую молитву или заклинание. И вот вдали, где последние лучи солнца светились сквозь листву липовых деревьев, показалась стройная фигура молодого человека. Улыбка торжества осенила лицо молодой женщины, и в эту минуту она объяснила появление Альберта не делом случая, а результатом своей воли, особой силы, дарованной ей Провидением.

Еще мгновение — и юноша лежал в объятиях любимой женщины; она покрывала его поцелуями и почти насильно повлекла его в грот.

Вдруг поблизости раздались быстрые шаги, и у входа в грот появилась Эбба в амазонке и с хлыстом в руке.

— Уличная девка! обманщица! — крикнула она Текле в порыве ревности и попранной гордости. — На, получи!

И разгоряченное лицо Теклы обжег удар хлыста.

— Ты спасла мою жизнь, это не требовало геройства, а я, как могла, отблагодарила тебя, дав тебе место в моем сердце и в доме. Ты же похищаешь у меня единственное, что мне дорого, несмотря даже на то, что у тебя самой есть муж и свой дом! Как ты однажды выгнала из дома отца, которому ты обязана жизнью, так теперь я хлыстом выгоняю тебя! Вон! вон! вон, грязное существо! За твою услугу тебя следовало просто отблагодарить деньгами: их ты, пожалуй, сумела бы лучше оценить, чем мою дружбу.

Она гнала перед собой Теклу через парк, через двор, где собрались лакеи и смотрели с любопытством на неожиданное происшествие, и все время провожала ее оскорбительными словами, вызванными злобой и ревностью; опозоренная Текла шла, покорно опустив голову; казалось, что нанесенные ей оскорбления действуют успокоительно на больную совесть.

Когда же ее вытолкали за ворота и тяжелая дверь захлопнулась за ней, из горя ли от потери того, чего она здесь лишилась, из ужаса ли перед мыслью об ожидавшем ее приеме дома к ней сразу вернулось сознание: обернувшись лицом к неприятелю и подняв сжатую в кулак руку, она крикнула глухим голосом:

— Горе этому дому! И проклятие на твою голову!

В эту самую минуту в помещении сторожа замка над воротами отворилось окно и из него кто-то выплеснул по направлению взбешенной женщины ведро помоев; она, обезумев, бросилась в лес. Шляпка свалилась с ее головы, и она не дала себе труда поправить ее; ноги ударялись о камни и корни, и, перескакивая через кочки, она упала руками вперед на не обсохшее после дождя место. Наконец достигла она забора и, подобрав одной рукой платье, взобралась на него и только собиралась перешагнуть на другую сторону, как в молодом ельнике раздался знакомый ей голос. Но в эту минуту он показался ей чужим, потому что она так давно его не слышала.

— Ты, кажется, сидишь на заборе, как на деревянном коне.

Ничье присутствие не могло быть в данную минуту менее желательным для впавшей в отчаяние женщины, как присутствие отца, которого она недавно выгнала из дома и который теперь, стоя за забором, готов был принять отверженную в свои объятия. Ей показалось, что опять сверхъестественная злая сила, которую она готова была назвать роком или дьяволом, послала ей навстречу старика, чтобы ее поймать, опять втянуть в темное прошлое, надсмеяться над ее несчастьем и из мести ее терзать, душить костлявыми руками… и действительно, он обнял ее дрожащие плечи, и она почувствовала запах табака и водки из его рта, прижавшегося к ее щеке.

Не отвечая на его слова, вырвалась она из его объятий и стремглав убежала в глубь леса.

* * *

Наступил вечер. С моря поднялся сильный туман, покрыл поле и распространился в лесу, где уничтожил всякие очертания, всякий цвет и свет. Текла, однако, не останавливаясь шла вперед, раздирая платье о колючие ветки, растрепывая волосы, разбивая ноги о корни и камни.

Но она шла быстро вперед, и внутренний огонь предохранял ее от ночной стужи; одно страстное чувство придавало силы разбитому телу: мысль о мщении той, которая лишила ее рая и вернула к унижению и позору.

Темнота все более сгущалась; певчие птицы замолкли в лесу, и дорога становилась все тяжелей. Наконец она почувствовала, что земля проваливается под ней, ноги вымокли, и она спотыкалась на каждом шагу, пока не остановилась, уцепившись за ствол дерева. Кровь билась в висках, голова кружилась и, казалось, хотела лопнуть от всех злых мыслей, накопившихся в ней с детства. Она кляла Бога, кляла мать и отца, призывала черта, просила его быть ее защитником против Неба, скрывшего от нее свет, только чтобы ввергнуть в тьму. Укрепленная сознанием, что есть кто-то, кому ей молиться, у кого просить помощи и который тоже однажды на заре времен был прогнан с неба, она продолжала путь… И нога ступила на сухую, довольно ровную тропинку. Она была услышана, решила она, и почувствовала себя под охраной высшей власти, все равно какой; она чувствовала, что невидимая рука ведет ее, побежала по тропинке не спотыкаясь и наконец, перепрыгнув через канаву, очутилась на большой проезжей дороге.

* * *

Она шла всю ночь по проезжей дороге, не зная, куда та ведет. Когда засветилась заря и побледнели звезды, она увидела направо от дороги вырубленную в лесу прогалину, на которой возвышались подмостки, вроде тех, на которых на ярмарках упражняются бродячие комедианты. На помосте возвышались столбы, висели платки, вероятно изображающие занавес, а посреди помоста стоял алтарь, как тот, на котором была принесена в жертву богам Ифигения; перед самым алтарем был виден люк; вероятно, через него комедианты уходили в преисподнюю.

Она взобралась по ступенькам, решив отдохнуть и посушить на солнце платье и обувь.

Поднявшись на подмостки и воображая себе сотни зрителей, сидящих на полянке, она испытала зависть, которую всегда испытывала ко всяким актерам. Показывать себя, возвыситься над толпой, почувствовать на себе одной взгляды этих людей, забывающих в эту минуту самих себя, — вот жизнь! Какое наслаждение наделять других своей силой, вливать в них свои чувства! Она ходила взад и вперед по подмосткам, подымала руки к небу, говорила наизусть все, что ей в голову приходило, и, наконец, села на алтарь. Но, опустив руки на этот алтарь, она почувствовала что-то липкое, заметила что-то жирное, темно-коричневое и вдруг увидела в этом жирном слипшиеся женские волосы.

Она вскочила в ужасе и не узнала своего голоса, когда крикнула: «Господи Иисусе!»

Она поняла, что находится на месте казни. Когда же отвращение улеглось, пробудилось любопытство. Необычное, страшное притягивало ее, и она стала осматривать все приспособления. Она опустила саван, в котором было казнено немало преступников, надела себе на шею петлю и, затянув ее наполовину, почувствовала подергивание в ногах. Взглянув со своего места на лужайку, она представила себе толпу зрителей. Ее воспоминания вернулись невольно к тому дню, когда она на мосту Блазигольм залюбовалась физической красотой колдуньи. Как хорошо так кончить жизнь, и в особенности теперь, когда она ей ничего уже не сулила, кроме ужаса быть медленно замученной мужем, которого она от себя отстранила и который запрет ее, будет за ней следить, пока она наконец не сляжет в постель и не умрет без помощи и сожаления. Да! она желала умереть, но сначала отомстить и в смерти потянуть за собой ту, которую она всей силой своей души ненавидела.