На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1939–1945 - Ханс Люк

– Все еще боятся вас, сукины дети!

Ночью я оставался у полковника, находясь под охраной усталого солдата, которого угостил папиросой из тех, что дал мне полковник.

Мои мысли стали обретать форму. Поведение молодого лейтенанта и этого полковника плохо вписывалось в образы русских, как мы их себе представляли. Конечно, зверства, чинимые массами, вторгшимися в Германию, были неоспоримым фактом и превосходили все пределы воображения, однако если вспомнить о том, сколько людей погибло у русских, включая и гражданское население, о том, как обращались с русскими пленными в Германии и в районах, опустошенных нами, становятся вполне понятными причины ненависти к нам, умело разжигаемой и подогреваемой советской пропагандой и соответственно находящей выход в злодеяниях. Однако на примере личных контактов, как опять же и в данном случае, можно было сделать вывод, что солдат во всем мире объединяет нечто общее: они или выбрали профессию военных, или же их призвали защищать родину. Они уважают противника, который делает то же самое, что и они, а именно – выполняет свой долг.

Войны начинают политики – вот кто истинные милитаристы.

Поведение русских офицеров давало некоторую надежду на будущее. Несмотря на все горести и невзгоды, которые предстояло вынести нам в ближайшие годы, я не могу не признать и готов повторять снова и снова, что офицеры и многие простые солдаты вели себя так, как этот полковник, особенно с ослаблением давления пропаганды по окончании войны.

На следующее утро русский полковник пришел сообщить мне – слава богу, без водки, – что должен отправить меня во временный лагерь. На прощание он протянул мне руку, а затем передал одному из подчиненных.

Так мы выступили в путь, продлившийся три дня. Новые пленные то и дело пополняли нашу постоянно растущую колонну. Охраняли нас русские солдаты из частей, специально предназначенных для подобных задач. По ночам нас обычно размещали в брошенных деревнях, кучно, чтобы легче было охранять. На вторые сутки марша мы оказались в лесистой местности, которая показалась мне идеально подходящей для побега. От Эльбы нас отделяло всего километров тридцать, а там должны были стоять британцы или американцы. К сожалению, в тот самый день, ввиду моего звания и знания русского, меня назначили немецким комендантом военнопленных, и мне теперь приходилось постоянно идти во главе колонны с русским командиром.

Раз-другой мне удавалось отвлечь наших стражей, так что около дюжины пленных смогло ускользнуть в заросли и, как мы надеялись, добраться до Эльбы. К сожалению, мы не знали о том, что существовала строго установленная квота по количеству пленных. Когда на следующем привале охрана недосчиталась нескольких человек, они пригрозили мне расстрелом, если будут еще побеги, но что еще хуже, нахватали в ближайших деревнях гражданских и поставили в строй, чтобы восполнить недостачу – уравнять количество. Теперь гражданским предстояло разделить нашу судьбу. Я сказал об этом колонне, чтобы предотвратить дальнейшие побеги.

Физическое состояние некоторых пленных стало вызывать озабоченность. В конце концов я убедил русского командира реквизировать две телеги с упряжными лошадьми, на которые мы и посадили наиболее ослабленных.

Через несколько дней мы пришли в Хойерсверду, около Дрездена, там находился наш сборный лагерь, уже переполненный – в нем своей участи ожидали около 10 000 пленных. Вновь меня назначили комендантом, что означало поддержание постоянных контактов с русским командиром и установление дисциплины внутри лагеря – непростая задача, учитывая отчаянное состояние многих пленных. Многие пытались сопротивляться, огрызаясь ремарками вроде следующих: «Довольно приказов! Тут все равны. Офицеры больше не командуют». Тогда как основная масса фронтовиков вела себя образцово, иные солдаты, которые принимали участие в войне только в тыловых частях, бывало устраивали отвратительные сцены. Таким людям было труднее свыкнуться со своим новым положением.

В лагере доминировали проблемы сегодняшнего дня, отвлекавшие от размышлений о будущем.

С кормежкой дело обстояло просто катастрофически. Давали похлебку из ячменя или рыбной муки – подобным пойлом обычно кормили свиней. Норма хлеба составляла 300 граммов.

Мне часто приходилось отправляться в окружающие селения и на склады с русским офицером, чтобы раздобыть там пищевое довольствие на несколько суток вперед. В один из таких дней я заметил в углу продовольственной лавки мешки с сырым кофе и спросил, нельзя ли нам взять зеленых зерен. Он не возражал. В общем, мы привезли в лагерь несколько мешков «Колумбии». По прибытии русский офицер решил попробовать зерна. Они бросили зерна вариться, но после долгой варки они так и остались твердыми, как орехи, тогда один из русских сказал:

– Темный вы народ, немцы, раз едите эти горькие горошины.

Таким образом, русские от кофе отказались, и я приказал нашему повару, немцу, сделать в следующее воскресенье по чашке настоящего кофе для каждого военнопленного в лагере. Можете представить себе, как радовались все его обитатели.

Через несколько дней мы узнали, что начинает поступать транспорт для нашей отправки в Россию. Русский врач в лагере – добродушный пожилой человек, для которого все на свете вращалось вокруг спиртсодержащих жидкостей, – сказал мне, что в Россию поедут только здоровые пленные – годные для физической работы. Всего имелось четыре категории, причем 4-я категория означала «негоден для работы».

Всем пленным надлежало пройти обследование у русского лагерного врача и его помощников, те, кому присвоили 4-ю категорию, отправлялись домой. В процессе отбора мне, путем применения нехитрого трюка, удалось устроить 4-ю категорию нескольким молодым людям в возрасте пятнадцати лет, которых бросили в «последнюю битву» просто с одним панцерфаустом в руках, а также нескольким солдатам из моей части. Я заставил их четырежды обежать вокруг бараков, потом велел делать интенсивные приседания. Доктор же, послушав их, отметил быстрое или отрывистое сердцебиение и присвоил им 4-ю категорию. На одном из медицинских складов мне удалось стащить бутылку чистого спирта, которую врач и получил в презент от меня за то, что «заботился о нас».

Естественно, через освобождающихся мы попытались подать весточку нашим близким дома. Поскольку записывать что-либо и передавать какие-то письма строго запрещалось, единственное, что оставалось, – заучить адреса и фамилии. Мой посланец не смог выполнить задания, так что ни мать, ни Дагмар, ни друзья не знали, жив я еще или нет.

Эшелоны из лагеря уходили на Восток чуть ли не каждый день, и в нем становилось все просторнее. Последними увозили офицеров, соответственно, и я покидал наше временное пристанище среди них.