Поцелуй навылет - Фиона Уокер

Он продолжал смеяться. Тогда Фоби схватила свой купальный халат и направилась в темную ванную, чтобы снять с себя это нелепое одеяние.

Когда через пять минут она появилась вновь, то чувствовала себя уже спокойнее и была готова продолжить игру. Она завязала пояс халата тройным узлом — он должен был служить ей поясом целомудрия — и теперь сомневалась, что ей удастся освободиться от халата, не говоря уже о том, чтобы его смог снять Феликс.

Она обнаружила его сидящим на своей кровати.

— Садись! — приказал он.

Фоби присела на край стола.

— Хорошо. — Феликс пожал плечами, задумчиво рассматривая ее. — Знаешь, тебе не нужно быть в таком сильном напряжении.

— Я знаю. — Фоби скрестила ноги и холодно посмотрела на него. — Это мой личный выбор. Мне нравится быть в напряжении.

— Мне тоже. Когда я в напряжении, то люблю, чтобы он был крепким. А когда я расслабляюсь, то люблю кое-что еще более крепкое.

— Пожалуй. — Фоби была не совсем уверена в том, что она понимает, о чем идет речь. Может, он говорил о напитках?

— Чем крепче, тем лучше, — согласилась она, блеснув веселой улыбкой. — Хотя я уже и так крепко набралась.

— Правда? — ухмыльнулся Феликс, наклоняясь вперед, чтобы расшнуровать ее сапоги.

Фоби начала замечать, что игра слов удавалась у них не особенно хорошо. Она осторожно кивнула.

— Тогда, крошка, не могу этого дождаться, — пробормотал он, часто моргая, чтобы сфокусировать взгляд на ее шнурках — Я хочу почувствовать твое напряжение, когда мой крепкий…

— Лучше возьми себя в руки, Феликс, — строго сказала она, — потому что сегодня ночью тебе придется рассчитывать только на себя.

Феликс громко расхохотался. Опустив рыжую голову так низко, что он почти касался лицом носка одного расшнурованного сапога, он смеялся с детской несдержанностью.

— Я слишком хорошо воспитан, чтобы взять дело в свои руки в присутствии такой леди.

Почему же, подумала она, ей хотелось обвить руками его загорелую шею?

— А теперь расскажи мне о своем детстве, Фоби Фредерикс. — Он достал бутылку с текилой и задумчиво посмотрел на нее, опираясь подбородком на ее горлышко. — От рождения до… скажем, восемнадцати лет. Начинай. — Раз уж мне нельзя раскрыть твои ноги, — он пожал плечами, — я буду раскрывать твои тайны.

Он коснулся губами горлышка бутылки и выжидающе взглянул на нее.

Фоби глубоко вздохнула. Каким образом она могла дать краткое описание своего детства без упоминания Саскии?

Как-то ей удалось это сделать. Рассказ о самой счастливой поре жизни занял у нее не больше тридцати секунд, и ей удалось избежать почти всех слов с буквой «с», правда, ей пришлось обойти молчанием лет десять. На самом деле она вообще старалась не употреблять слов с буквой «с», потому что у нее заплетался язык и она говорила почти так же плохо, как фетишист с проколотым языком.

Засыпая друг друга вопросами, будто в викторине, они перешли к тому, что им нравится и не нравится, к домашним любимцам, рассказали друг другу о потере девственности, обретении независимости и о поисках своей дороги в жизни. Глотки, которые Фоби делала из бутылки, становились все меньше и меньше. В конце концов с каждым новым вопросом она выпивала лишь несколько капель.

Над крышами домов разливался слабый утренний свет.

Со смехом вытирая губы после очередного глотка текилы, Феликс и Фоби признавались друг другу в том, отчего они смеялись и плакали, обменивались самыми яркими воспоминаниями, говорили о серьезных ошибках и сильных разочарованиях, называли худшие моменты своей жизни и постепенно перешли к слезам, скандалам и разбитым сердцам.

— Я бы хотел обнять тебя, — тихо сказал он. — Но ты же не позволишь мне, правда?

Отчаянно желая, чтобы ее кто-нибудь обнял, она протянула ему полупустую бутылку и вызвала в своем замутненном сознании воспоминания о страданиях Саскии, а не своих собственных.

Когда Феликс начал рассказывать о том, как над ним издевались в школе, она даже не смогла вспомнить вопрос, который навел его на эту тему.

Так они проговорили до семи часов утра. Они говорили до тех пор, пока яркий дневной свет не залил комнату и пока с улицы не послышался оживленный шум проезжающих машин и гул голосов.

Она стоном выразила свое согласие, быстро погружаясь в состояние тошнотворного безразличия.

— Ты задаешь последний вопрос. — Она допила остатки текилы.

— Как ты думаешь, ты бы смогла полюбить меня? — спросил Феликс еле слышным шепотом, обращаясь к потолку.

Поборов непреодолимое желание заснуть, она с усилием открыла глаза и оказалась совершенно неспособной сфокусировать взгляд на каком-нибудь из предметов танцующей комнаты. Она застонала в надежде, что он примет это за ответ.

Феликс вновь погрузился в молчание.

Чувствуя большое облегчение, Фоби очнулась от пьяного сна на твердой, неудобной поверхности стола, когда он снова заговорил.

— Мой отец, Джослин, писатель, — тихо начал он. — Он был женат три… нет, четыре раза. Сейчас он живет со своей последней подружкой-блондинкой, но они не женаты. По крайней мере, я не получал копии свидетельства о браке. Честно говоря, я думаю, что он наконец начал бояться алиментов.

Почти не слушая его, Фоби изо всех сил старалась держать глаза открытыми, чтобы не заснуть.

— В конце семидесятых годов он уехал на Барбадос, — горько продолжил Феликс, пытаясь сморгнуть с длинных ресниц слезы, вызванные эмоциями и текилой, — потому что считал, что таксисты в Англии берут слишком дорого за свои услуги. По иронии судьбы, большую часть заработанных денег он выплачивает своим бывшим женам. — Феликс перекатился на живот и спрятал лицо. — Они были нужны ему только для постели. Когда они отказывались раздвигать ноги, он вышвыривал их. От рождения до семи лет я видел его только перед сном, когда какая-нибудь смазливая нянька, с которой он тоже спал, приводила Джимми, меня и Манго пожелать ему спокойной ночи. К семи или восьми годам я говорил по-английски с акцентом и каждое утро просыпался на мокрых простынях, будто подо мной была протекающая водяная кровать. Папочка начал спать со всеми подряд, — продолжил он. — Вскоре его примеру последовала моя мать.

— Твоя мать? — спросила Фоби, слишком пьяная, чтобы понять, что она играла с огнем.

Он не ответил на вопрос и отодвинулся от нее еще дальше.

— Когда мне было восемь лет, меня отправили в школу-пансион, — пробормотал он. — Я уже рассказывал тебе об этом. Каникулы с сумасшедшими бабушками или у чертовски великодушных родителей одноклассников. Я видел отца только два или три раза в год, когда он приезжал в Англию, чтобы представить свою новую книгу, когда его начинала мучить совесть или когда очередная шлюха, на которой он женился, хотела с нами познакомиться и приглашала нас на Барбадос.