Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

С удобствами цивилизации совмещалась наполовину природная, наполовину рукотворная благодать – травяные газоны, фруктовый сад, небольшой бассейн, парковые скульптуры, созданные рано умершим средним сыном Генриха Бёлля. Отдельные моменты из той жизни врезались Ольге Арсеньевне в память особым образом, будто кадры из кинофильма или фрагменты сновидения:

Жаркое лето, я читаю в саду в тени черешни, лениво подбираю спелые ягоды, упавшие в траву, слежу за белейшими овечками. А из студии доносится музыка – Юрий Николаевич работает. И кажется, что я в каком-то райском саду, и я точно знаю: это ощущение никогда уже не повторится.

Несмотря на буколическую атмосферу, Ларин приноровился к местному пейзажу далеко не сразу. Хотя ему понравился царивший здесь пресловутый немецкий порядок, ordnung, признаков которого он на родине не встречал отродясь – не то что в провинции, но и в столицах. В 1992 году контраст этот казался особенно выразительным: то, чему при дееспособной советской власти хоть как-то, частично и к празднику, все же удавалось придать относительно приличный вид, теперь на глазах приходило в упадок. А тут – ровные дороги, аккуратные домики без заборов, чистые мостовые, подстриженные газоны, ухоженные поля… Однако с ландшафтом и колоритом роман у него поначалу не складывался. Особенно угнетала однородная зелень растительности: Ларин привык искать оттенки цвета, которые в окрестностях Лангенбройха не слишком распространены, как выяснилось. По собственному его выражению, он «ощущал недостаточную цветовую мощь этого места».

Преодолевать возникшее отчуждение в какой-то мере помогло расширение географии – сотрудники фонда Бёлля то и дело сами предлагали совершать выезды по окрестностям, подкрепляя советы автотранспортом. Под конец отведенного срока стипендиату с супругой даже устроили недельный пансион в Лойтесдорфе, городке на берегу уже не Рура, а Рейна. Вышло романтично: Ларин с Максаковой поселились в старинном доме, в цокольном этаже VI века постройки, и спали на кровати под балдахином. (Правда, Юрий Николаевич там простудился, и еще неделю пришлось пожить в Бонне у врача, который по просьбе фонда предоставил для пациента отдельную маленькую квартиру.) Так или иначе, автомобильные поездки и пешие прогулки способствовали тому, что художник сумел примирить себя с окружающей действительностью. Зелень не стала менее зеленой, но обнаружились иные градации пейзажа, по-своему привлекательные.

Жизнь постояльцев на даче Бёлля была устроена таким образом, что каждый мог варьировать свою включенность в тамошний микросоциум – от полного уединения, если возникала в том нужда, до почти беспрерывного общения с теми, кто готов был это общение поддерживать. Преобладал, разумеется, промежуточный вариант: все занимались собственным делом, но время от времени, обычно по вечерам, коммуницировали с соседями.

У нас постоянно сменялся круг общения; люди уезжали, люди приезжали – это была отдельная радость, – вспоминает Ольга Максакова. – В какой-то момент подобралась компания – художник Давид Боровский с женой, философ Владимир Кантор, который тогда как раз работал над одним из своих романов, венгерский историк культуры Иштван Рат-Вег. Общение у них получалось исключительно интересное. Иногда и я засиживалась с ними, слушала с удовольствием и отмечала про себя, что логические умозаключения Юрия Николаевича ничуть не уступают тому, что говорят его собеседники – эти вот титаны мысли. Они внимали, а я особенно гордилась им в такие моменты.

Вообще-то из всех возможных тем для обмена мнениями Ларин предпочитал разговоры об изобразительном искусстве – и если кто-то разделял с ним эту приверженность, такие разговоры могли длиться часами. Любил порассуждать также о судьбе России и о Бухарине, но вообще-то без труда присоединялся к беседам самого разного свойства – хоть сугубо интеллектуальным, хоть шуточно-легкомысленным. Он умел находить общий язык с людьми, когда люди эти были ему чем-нибудь симпатичны, однако мгновенно терял такую способность, как мы помним, при любых столкновениях с людьми-функциями, блюстителями казенных норм, или еще с теми, кто выказывал пренебрежение к его работе. Об одном эпизоде из жизни в Лангенбройхе, довольно симптоматичном как раз в этой части, Ольга Максакова рассказала так:

Была у нас соседка – типичная немка, которая сама себя произвела в должность покровительницы «всех этих варваров», привечаемых фондом Генриха Бёлля. А именно, она регулярно пекла и приносила на дачу пирожки. Пирожки были вкусные, но однажды Юрию Николаевичу вздумалось показать этой женщине свои работы. Она взглянула неодобрительно, проворчала что-то на плохом английском, я перевела… В общем, Юрий Николаевич рассердился, заявил, что она ничего не понимает, и поставки пирожков с тех пор прекратились.

От стипендиатов, людей творческих профессий, ожидать чего-то подобного, разумеется, не приходилось. Взаимная критика исключалась по определению: не для того они съезжались сюда из разных стран, чтобы искать соринки в чужом глазу. А вот проявлять взаимную приязнь негласными здешними правилами не возбранялось. И с некоторыми гостями дачи Бёлля у Ларина сложились чрезвычайно дружественные отношения – например, с Петером Ваверцинеком, писателем из Восточного Берлина. Сошлемся опять же на свидетельство Ольги Максаковой:

Петер, приехавший в тихую обитель Дома Бёлля, рассказывал о своей тяжелейшей жизни: в 9 лет он и его младшая сестра остались без родителей, которые бежали в Западный Берлин, – очевидно, через подкоп под стеной. Жизнь в детском доме, побеги, работа клоуном в бродячем цирке с 15 лет, кладбищенским землекопом – некоторые детали биографии сближали двух стипендиатов. Петер был громкоголосым и необузданным, ругал почем зря западных немцев за излишний порядок и бюргерство, но в присутствии Юрия Николаевича затихал – бывало, подолгу сидел в мастерской, смотрел готовые акварели и слушал музыку.

Первое заграничное путешествие Ларина и Максаковой оказалось самым длительным из всех прежних и последующих – оно заняло два с половиной месяца. И было наиболее комфортным, пожалуй: полный пансион, бесплатный транспорт, да еще заоблачные три тысячи дойчмарок в качестве стипендии – таких условий потом уже никто и никогда не предлагал. Правда, спустя год, осенью 1993-го, фонд Бёлля еще раз содействовал их поездке в Германию: Ольга Арсеньевна договорилась с одной из художественных галерей в Бонне насчет выставки работ своего мужа, и фонд по такому случаю выделил небольшой грант. Однако в Лангенбройхе они в тот раз провели всего три дня, оттуда направились в Бонн, затем – в Швейцарию, в Базель, куда Максакову зазвали коллеги-реабилитологи для обмена профессиональным опытом. Далее двинулись к Женевскому озеру, чтобы навестить давнюю знакомую – двоюродную сестру Ирины Ильиничны Эренбург, дочери писателя.

Хотели еще побыть в Женеве, – вспоминает Ольга Максакова, – но услышали по радио, что в Москве стреляют, вернулись в Базель. Там нам предложили: а вы оставайтесь у нас, ведь в Москве так