Повесть о доме Тайра - Монах Юкинага

— Я хотел бы воспользоваться этой счастливой встречей, — сказал князь Сигэхира, несказанно обрадованный словами старца, — чтобы получить от вас посвящение в духовное звание и соблюдать все заветы… Но для этого нужно, наверное, прежде принять постриг?

— Нет, это самое обычное дело, когда человек, не ставший монахом согласно всем правилам и обрядам, посвящается в духовное звание и соблюдает заветы веры! — ответил старец и, приложив ко лбу Сигэхиры бритву, сделал вид, будто сбривает ему волосы, а затем преподал ему все Десять заветов, и Сигэхира, прослезившись от радости, воспринял эти заветы и соблюдал их. Старец, тоже растроганный до глубины души, со стесненным сердцем, обливаясь слезами, разъяснил ему смысл всех заветов. Сигэхире очень хотелось преподнести старцу какой-нибудь дар, как то положено при посвящении в монахи. Он попросил Томотоки доставить в темницу прибор для туши, хранившийся у одного знакомого самурая, и преподнес эту тушечницу старцу.

— Не отдавайте ее никому, пусть она постоянно будет у вас на глазах! При взгляде на нее думайте: «Вот тушечница, принадлежавшая Сигэхире!» — и молитесь за мою душу! А если будет у вас свободное время, прочитайте за упокой моей души хотя бы один свиток сутры! — так говорил он, проливая обильные слезы, и старец, не в силах найтись с ответом, молча спрятал тушечницу на груди, в складках одежды, и удалился, утирая слезы рукавом монашеской рясы.

Сказывают, что отец Сигэхиры, покойный Правитель-инок, как-то раз преподнес Сунскому двору[565] много золотого песка, и сунский император прислал ему эту тушечницу в качестве ответного дара. Надпись па тушечнице гласила: «Великому правителю Японии, на мыс Вада».

6. Путешествие по приморской дороге

Меж тем решено было отправить Сигэхиру в Камакуру, ибо князь Ёритомо настойчиво требовал доставить пленника к нему в ставку. Сперва Сигэхиру передали из-под стражи Санэхиры Дои в усадьбу Куро Ёсицунэ, а в десятый день третьей луны того же года отправили в Камакуру под охраной Кагэтоки Кадзихары. Уже тогда, когда, пленного, его привезли из западных земель в родную столицу, сердце его сжималось от боли, теперь же, когда ему предстояло миновать заставу Встреч, Аусака, и держать путь на восток, нетрудно понять, что творилось у несчастного на душе!

К берегу Синомия[566]вышел пленник, к заросшему яру,В древние годы Энгиобитал здесь поэт Сэмимару[567],Сын государя Дайго,нелюбимый, четвертый по счету,Внемля неистовству бурь,здесь, бывало, играл он на кото.Целых три года подрядприходил сюда некий вельможаВ ясные летние днии ненастные зимние тоже.Ветер ли, дождь или град,к ветхой хижине шел ХиромасаИ, притаившись в саду,слушал цитру до позднего часа.Он же поведал друзьямтри напева, три чудных мотива,И сохранилась в векахэта музыка, дивное диво…Вспомнил предание князь,о поэте, в лачуге живущем[568], —Снова взгрустнулось емуо былом, настоящем, грядущем.Холм Аусака давноскрыли кручи, туманом одеты.Гулко копыта гремятпо мосту Карахаси, что в Сэта.«Жаворонок в вышинунад селением Нодзи взовьется…Рябью подернута гладьбухты Сига»[569], как в песнях поется…Вот и Кагами-гора,что прозвали в народе Зеркальной.Хира, скалистый хребет,замаячил над пустошью дальней.К югу от Хиры свернув,горных тропок минуя излуки,Преодолели ониперевал через гребень Ифуки.И лишь немного спустявышли к Фуве, дорожной заставе[570].Да, на заставе приюткаждый путник потребовать вправе,Но бесприютна душана дворе постоялом, в харчевне.Дело иное привалу заставы заброшенной, древней.Где и развалины стен,и обломки затейливой крыши —Все навевает печаль,красотою изысканной дышит.Будто свой жребий узнатьзахотел он у моря Наруми[571],Князь, утирая слезу,предавался безрадостной думе.Вот уж и Восемь мостов —Яцухаси, что в землях Микава.Здесь к Нарихире[572] пришлаэтих строчек крылатая слава:«В шелке китайских одежд…» —вспомнил князь над бурлящим потокомИ сокрушенно вздохнуло своем злоключенье жестоком:«Нити реки меж камней[573]разрываются снова и снова.Так же и сердце моеразорваться от боли готово!»Мост Хамана[574] перешли.В шуме ветра меж кронами сосенРопот мятущихся волнбыл под вечер уныл и несносен.Ведь не случайно подчасдаже в дни тишины и покоя,Сумерки душу томятнепонятной, тревожной тоскою…Так, укоряя судьбу,исчисляя несчастья и беды.Прибыл под стражею князьв небольшое селенье Икэда.

Ночь провели они в доме госпожи Дзидзю; ее мать Юя была здешней хозяйкой дев веселья.

— О диво! — воскликнула Дзидзю, увидав Сигэхиру. — Бывало, в прежние времена, я не смела даже через людей послать ему робкий привет, а теперь он сам очутился здесь, в таком захолустье! — И она преподнесла Сигэхире стихотворение:

В пути истомившись,найдете вы жалкий ночлег под кровлею ветхой— о, как нестерпима, должно быть,тоска по цветущей столице!Сигэхира ответил стихотворением:В пути истомившись,по родине я не грущу —невольный скиталец,я знаю, что радостей жизнине видеть мне в милой столице…

— Кто эта женщина? — спросил он. — Изящные стихи!

— Как, неужели вы не знаете? — почтительно отвечал ему Кагэтоки. — Князь Мунэмори, глава рода Тайра, пребывающий ныне в Ясиме, в бытность свою правителем здешней земли[575] так любил эту женщину, что увез ее с собой в столицу, когда его отозвали назад. Она же все время молила его отпустить ее обратно на родину, потому что здесь оставалась ее престарелая мать. Но князь Мунэмори не соглашался. Тогда она сложила стихотворение, — а было это как раз в начале третьей луны, в пору цветения сакуры:

Что делать, не знаю.Так жаль расставаться с веснойв столице цветущей, —но в дальних краях, на востоке,родные осыпаются вишни…

Тогда князь отпустил ее, и она опять вернулась сюда. Это лучшая поэтесса на всей Приморской дороге!

Дни незаметно теклии уже их сменилось немало.Так по пути на востоксередина луны миновала.Вишня в окрестных горах,словно снег запоздалый, белела.В дымке улавливал взоростровов и заливов пределы.В том безотрадном путивспоминал Сигэхира о многом,Думал о славе былой,о грядущем уделе убогом…

Мать Сигэхиры, госпожа Ниидоно, сокрушалась, что у сына до сих пор нет потомства, о том же горевала и супруга его Дайнагон-носкэ; обе молились богам и буддам, но молитвы не помогали. Теперь, вспомнив об этом, Сигэхира промолвил:

— Хорошо, что боги не услышали их молитвы! Если б у меня были дети, я страдал бы еще сильнее!

Путь их лежал на востокчерез горы, все прямо и прямо.Там миновали в свой сроки вершину Сая-Накаяма.Пленник в бессильной тоскеслезы лил на рукав, понимая —Больше не видеть емунесравненного горного края[576].Стежку в Уцуноямапроводил он невидящим взглядом:Травы укрыли тропумрачным темно-зеленым нарядом[577].Двинулись дальше, и вотза Тэгоси открылся им вскореСнежный сверкающий пикв поднебесном лазурном просторе.«Что там за круча вдали, —Сигэхира спросил, — кто мне скажет?»«В Каи гора Сиранэ», —отвечали учтивые стражи.Слезы с ланит отерев,любовался он дивной картинойИ сочинял про себяпятистишье в манере старинной:«Пенять не пристало на то,что прожита жизнь в заботах бесплодных,если было тебе дано видеть в Каи пик Сиранэ…»Через один переходминовали заставу Киёми.Фудзи влекла на восток,над равниной застывшая в дреме.С севера встали стенойАояма — Зеленые горы.Сосны там пели меж скал,расточая на ветер укоры.С юга морей синевапролегла без конца и без края.Мерно катились валы,на прибрежный песок набегая.На Асигара-горепоклонились святилищу бога,Что сочинил эту песнь,знаменитую прелестью слога:«Если б любовью жила,Исхудала бы, верно, в разлуке —Стало быть, сердцу ееНезнакомы любовные муки…»[578]Вот уж давно позадиречка Марико, лес Коюруги,Оисо и Коисо —бухты, славные в здешней округе,Яцума, дол Тогами,мыс Микоси в убранстве тумана…О как немного ужеостается до вражьего стана!

7. Госпожа Сэндзю