Железо и кровь. Франко-германская война - Андрей Владимирович Бодров

Серьезные сомнения в необходимости отказываться от нейтралитета существовали и у баварского правительства; 14 июля на заседании кабинета министров выяснилось, что только военный министр и министр торговли однозначно высказываются за вступление в войну. Король, впрочем, принял сторону военного министра и 16 июля отдал приказ о проведении мобилизации. Под давлением общественного мнения начали колебаться и противники Пруссии. 18 июля глава правительства Отто граф фон Брай-Штейнбург заявил в парламенте: «Природа вопроса меняется. На смену испанской кандидатуре приходит немецкий вопрос»[931]. В итоге военные кредиты (правда, в значительно урезанном объеме) были приняты 101 голосом против 47[932].

Что касается польских подданных Пруссии, то многие из них вообще симпатизировали французам, особенно после провозглашения республики. Чиновники в восточных провинциях опасались даже возможных волнений среди поляков. Особое неудовольствие вызывало создание немецкого национального государства; поляки опасались, что из равноправных граждан превратятся в притесняемое меньшинство. Серьезные сомнения вызывала и лояльность датского меньшинства, проживавшего на территории северного Шлезвига.

Многим «маленьким людям» война с самого начала принесла в первую очередь растущие сложности. Десятки и сотни тысяч молодых мужчин покидали свои рабочие места. Отцы семейств оставляли жен с малолетними детьми, материальное положение которых драматически ухудшалось. Мобилизация нарушила нормальное течение экономической жизни, западные районы Пруссии оказались на некоторое время фактически изолированными от остальной части королевства. В результате местами крестьяне не могли сбыть продукты своего труда, а горожане вынуждены были платить высокую цену за продовольствие. Сам по себе урожай 1870 г. оказался достаточно хорошим, однако с его уборкой возникали большие проблемы. Крупнейшим потребителем продовольствия стала армия. Все это в совокупности привело к росту цен на товары первой необходимости, который стал особенно заметен зимой.

Аналогичные процессы происходили и в сфере занятости: в то время как в одних регионах проблема была в нехватке рабочих рук, в других тысячи людей не могли найти себе работу. В шахтах Гарца не хватало горняков, на военных предприятиях росли зарплаты, а множество мелких фирм разорялись и увольняли сотрудников. Поскольку железные дороги работали в первую очередь на фронт, гражданские перевозки столкнулись с серьезными трудностями, что не позволяло оперативно скорректировать возникший дисбаланс. Уровень жизни большей части населения сильно упал. При этом в наибольшей степени пострадали представители бедных слоев — мелкие крестьяне, ремесленники, торговцы.

Экономика германских государств оказалась совершенно не готова к начавшейся войне. Атлантическая торговля была прервана французской блокадой; оживленный гамбургский порт, один из крупнейших в Европе, на несколько месяцев просто замер. «Теперь, после начала войны, торговля и деловая жизнь повсеместно остановились», — докладывал чиновник из Кенигсберга[933]. Курсы ценных бумаг упали, и даже новости о первых победах способствовали лишь ограниченному оживлению на финансовом рынке. При этом импортные товары (такие, как табак) становились дефицитом, а экспортные (одежда) имелись в избытке; на западе страны цены росли, а на востоке местами снижались в связи с нехваткой платежеспособного спроса. Такой же дисбаланс наблюдался между различными отраслями промышленности. Например, предприятия машиностроения вынуждены были сократить производство, в то время как вагоностроительные компании переживали настоящий бум[934].

Пострадавшие — от вдов и сирот до влиятельных объединений предпринимателей — обращались за помощью к правительству, которое, однако, не спешило компенсировать их потери. Выплаты семьям мобилизованных, оставшимся без средств к существованию, оказались невелики. Предпринимателям, пострадавшим от блокады и военных действий, была обещана компенсация за счет будущей французской контрибуции.

К материальным лишениям, которые испытывали разные слои общества, добавилась боль военных потерь. Число немецких солдат, погибших во время войны, составило около 45 тысяч человек. Эта цифра кажется небольшой по сравнению с гекатомбами первой половины ХХ в., однако для тогдашнего немецкого общества она была весьма ощутимой. Число умерших от ран и болезней оказалось еще более внушительным. Лишь немногие могли позволить себе позаботиться о погребении своих близких. Большинство павших на полях сражений были захоронены в братских могилах, от многих из которых уже через два-три года после войны не осталось и следа.

Однако все выглядело не так плохо, пока сохранялась надежда на короткую кампанию в стиле австро-прусской войны 1866 г. Череда стремительных побед, увенчанная Седанским сражением, вызвала настоящую эйфорию в германских государствах. Недавние страхи оказались полностью забыты. В городах началась сплошная череда праздников: салюты, иллюминации, факельные шествия сменяли друг друга. «Почти непрерывно поступающие известия о блестящих успехах немецких армий, — докладывал из Берлина в Штуттгарт вюртембергский посланник, — привели город в состояние лихорадочного возбуждения. <…> Весь город украшен флагами, <…> впечатление от блестящих побед при Вайссенбурге, Верте и Форбахе исключительное. <…> Перед дворцом короля постоянно находятся большие толпы людей, с нетерпением ожидающие новых известий. Королева должна была много раз выходить на балкон»[935].

Даже в тех германских государствах, где к пруссакам относились прохладно, победа при Седане вызвала всплеск национальных чувств. Гогенлоэ-Шиллингсфюрст, находвишийся в Мюнхене, говорил в середине августа о «непреодолимом, охватившем все классы народа желании быть причастными к великой битве»[936]. Первые дни сентября были тем временем, когда действительные настроения в германском обществе в наибольшей степени соответствовали тому, что рисовала официальная пропаганда.

Даже скорбные известия о больших потерях не смогли существенно повлиять на общий эмоциональный подъем. Однако эйфория имела и свою обратную сторону: после громких побед люди надеялись на скорое заключение мира. Когда этого не произошло — более того, кампания начала откровенно затягиваться — на смену восторгу пришло разочарование. Первые его проявления оказались заметны уже во второй половине сентября. К тому моменту в прессе развернулась дискуссия о германских целях в войне — дискуссия, в рамках которой все чаще раздавалось требование аннексии «исконно немецких» Эльзаса и Лотарингии.

Впоследствии и публицисты, и историки представляли это требование в качестве «идеи фикс» германской общественности. Делалось это с различной целью — от обоснования необходимости самой аннексии до оправдания Бисмарка, который под давлением общественного мнения не имел возможности смягчить свои условия. На деле ситуация была более сложной. Безусловно, значительная часть германского общества — в первую очередь националистически настроенные представители среднего класса — требовали «восстановления исторической справедливости». Твердила о ней и германская пресса, подхватившая эту тему после августовских побед. Идея аннексии находила поддержку у большинства политических партий. «После огромных усилий и жертв Германия не позволит лишить себя возвращения Эльзаса и Лотарингии, — писал 22 августа либеральный политик Рудольф фон Беннигсен своему однопартийцу Эдуарду Ласкеру. — По этому поводу существует только одно мнение»